в красивом домашнем халате и с палочкой на лапах. «Наша», – подумалось. Женщина взглянула строго, расширенными темными глазами, словно осуждала.

– Никогда не садитесь там! Я знаю, что вы там моете. Это не ваше дело. Вы все-таки женщина, нельзя так опускаться!

Эти слова несколько встряхнули, но писать все равно хотелось часто.

Наутро одна из медсестер перед началом процедур бросила клич:

– Нужна помощь: делать внутримышечные инъекции. И крутить тампоны.

Персонала драматически не хватало. Начались летние отпуска. На два отделения остались две медсестры, одна – внутривенная, на которой висело около сотни капельниц.

Как оказалось, одна из пациенток по образованию – медсестра. Ей доверили делать внутримышечные инъекции. А мне доверили крутить тампоны. За этим занятием и застала Соломониха. Сказала медово:

– Ну вот, я же говорила, что вы поправитесь.

При этих словах, испугавшись, моя левая рука разжалась, смахнула со стола пакет с ватой и еще пакет с тампонами, и все это полетело Соломонихе под ноги. Она скрылась недовольно, видимо, увидев то, чего не хотела.

Если пациент «помогал больнице», он мог рассчитывать на хорошую основательную выписку. Мне именно такая нужна была, но помогать больнице могла только эпизодическим мытьем санузла и кручением тампонов. Это были частные и редкие случаи.

Самым симпатичным временем был послеобеденный отдых. Тогда можно было придаться творчеству или сну. Обед был довольно тяжелым испытанием, и вовсе не потому, что кормили плохо. Кормили вполне по-домашнему. Около десятка колченогеньких столиков с голубоватой поверхностью и разноцветных, но одного типа стульев (которых всегда не хватало) создавало ощущение не то пионерского лагеря, не то исправительного учреждения. Словом, того, что мне и знакомо, и не знакомо. Посуду приносили преимущественно свою, однако больничная тоже была и подходила для довольно больших порций. Столы предусмотрительно поделены согласно диетам: общий, первый, пятый, девятый. Женщины и мужчины сбивались в трогательные группки по интересам и по симпатиям. Сестер по разуму не наблюдала, но симпатичными казались все. Часто оказывалась за одним столом с двумя дамами: невысокой, ухоженной, полноватой – и высокой, изящной, худенькой. Они лежали в разных палатах, но очень сдружились. На худенькой был чуть мохнатый синий фланелевый халат с восточными узорами, на полноватой – черный с красно-золотыми русскими.

– Борщ! – пожала плечами худенькая, у которой был общий стол.

В этот день варево действительно было красно-свекольным. Худенькая начала чистить дольку чеснока.

– Переносите? – спросила меня.

– Прекрасный запах, – ответила.

– Я сердечница, и мне обязательно нужно съедать в день дольку чеснока. Лучше за обедом.

Повторила, игриво и капризно, узкими губками трубочкой:

– Борщ?

– Мясо там есть, – поддержала ее шутку.

Подошла с подносом полноватая, расставила посуду.

– Что у тебя? Щички? – с непередаваемой эмоцией изумления, зависти и отвращения спросила худенькая.

– Да, девятый стол, – улыбнувшись аппетитно-кругло, сказала полная и откинула роскошный вьющийся хвост на спину. И навернула щей.

На второе девятому столу в этот день предложили картофельное пюре с селедкой. Мы с худенькой не без аппетита съели паровые биточки с рисом.

Полдник был самым эстетически привлекательным приемом пищи. Чай, печенье и яблоки. Вечером наливали кефир. Пожилые мужчины никак не могли понять, почему кефира на ночь – детская порция.

– Сто грамм, – отвечала полная раздатчица с губами цвета фуксии.

Тема воровства и прочих действий по согреванию своей скудной жизни на госхарчах здесь звучала по-иному. Ненависть к раздатчице, уборщицам, сестре-хозяйке куда-то уходила. Может быть, она пряталась в Соломониху, которая была уж слишком суетлива и любопытна.

Иногда после обеда выходила погулять на улицу. Могла пройти и все Садовое, забыв о том, какой мне ставят предварительный диагноз.

– Пока могу. Хуже не будет.

Это была жизненная позиция. Без всяких пошлых уловок: живем один раз, нужно взять все. Брать не нужно. Вообще брать не нужно. Ничего.

Здесь я всегда осекалась. Беру. И ничего с этим пока не поделать. Проживала последние деньги, заработанные в «Рогнеде», а больничного мне не светило. Марина появлялась чаще, чем отец, денег подбрасывала – сто, двести рублей. Однажды появилась мать и с неожиданно педагогическим предисловием дала те же две сотни. От представителя. Пусть поправляется и возвращается в строй. И думает о своем неправильном поведении.

То, что ухожу из «Рогнеды», для меня было решено. Знала ли об этом представитель, не важно.

Однажды, с хачапури в пластиковой оболочке, направляясь в больницу, вдруг услышала квакающий новый голос из находящегося по курсу ларька звукозаписи. По мне пробежал несимпатичный ток, но в нем была иррациональная сладость.