сделало шаг, как тогда к телефону. Решила не отказывать никому в помощи, пока нахожусь здесь. Не очень хорошо представляла, как это осуществить, но внутренняя готовность уже была. И как потом выяснилось – не зря. Со следующего дня для меня началось обучение медицине в процессе болезни. Здесь научилась делать инъекции, различать симптомы заболеваний и подбирать препараты.

Соседкой оказалась пожилая, лет шестидесяти пяти, длинноногая холеная дама с египетски вытянутым черепом, что было заметно даже под отличным пепельным париком. Свои волосы у нее были неплохие и довольно густые. Но пего-седые и очень тонкие, да еще и с лысинкой. Потому и парик. Вечером, сменив мягкий спортивный костюм на двойку с пеньюаром, соседка подошла к раковине и, желая подмыться, едва не легла лобком на кран. Стыдливо вздохнула, потянувшись к парику, почувствовала мой взгляд:

– Хоть подмыться можно. В некоторых больницах и такого нет.

У нее был второй инсульт, но держалась она молодцом. По утрам долго и ярко красила губы – еще крупные и округлой формы.

После такого видения некоторое время мне потребовалось, чтобы преодолеть брезгливость к раковине. Завела специальную тряпочку, чтобы протирать кран перед использованием. Мылась до пояса и чуть ниже каждое утро и вечер. После мытья сбрасывала с шейки раковины тряпку и ногой подтирала обильные капли. Затем мыла руки и вытирала их вафельным полотенцем. Обтираться влажными салфетками, которые тогда были невесть каким новшеством, тоже можно было. Однако лосьон, которым были пропитаны салфетки, очень скоро задыхался и становился противным. То же – и с дезодорантами. Поначалу забавный: пряность, арбузная корочка – запах мгновенно превращался в густую вонь. Дезодорант стоил тридцать пять рублей, аэрозоль. Роликовые не брала за липкую жидкость внутри. Так что лучше в очередной раз повисеть над раковиной.

Первые несколько дней спросонья неслась на исследования и процедуры. Затем, в геле, спирте и крови, приступала к холодному завтраку. Это был очень важный момент: ломоть хлеба с маслом, колбаска одиноким кружочком, яйцо и тарелка овсяной каши. Наконец выходила из себя, из стесняющей скорлупы, смягчившись от еды.

Мать снова уехала в монастырь (не помню, в тот, из которого приехала, или нет). Отец и его супруга приходили пару раз навещать. Отец недоумевал и, кажется, не верил, что со мной что-то серьезное. Диагноз пока что не поставили, но было подозрение на очень неприятный, что мне и нужно было.

Палату, где лежала, курировал доктор Алексей Петрович, лет сорока, худощавый и миловидный. Говорил негромким голосом, осторожно интересовался – как, чем живешь? Шутки его были более утонченные и мягкие, чем у иссиня-брюнетистой немолодой суетливой заведующей, которая приходила по утрам вместе с ним. Но его шутки – тоже не без медицинского коварства. Под белым халатом с синей нашивочкой, не без щегольства, играло отлично натренированное тело. Ноги отлиты в безупречные, как небо семидесятых, рэнглера, еще более яркие от бесшумных молочно-замшевых мокасин. Эту ткань – рэнглер – определяла уже на глаз.

С моей соседкой доктор беседовал строго, со мной – помягче, но дал понять, что дает аванс по заболеванию. Про намерение получить инвалидность ничего не говорил, а мог бы дать по мозгам, потому что мне только двадцать семь, надо жить на полную и устроить прежде всего – свою личную. Жизнь то есть. Не говорить же ему, что жить не собираюсь. А инвалидность нужна только на время умирания.

Когда Алексей Петрович увидел коллекцию нижнего белья на батарее, хотя так сушить белье больничными правилами запрещалось, понял, что дело нешуточное. На тазовые нарушения мне везло: они были вполне приемлемыми и сравнительно редкими в тот период. Даже не очень понимала, что это такое, а название услышала много позже. Может быть, частные дожди – просто особенности строения таза. Аварии разного рода списывала на простуду и отсутствие половой жизни. Очень ошибалась.

На первом осмотре про то, что тазовые нарушения есть, не сказала. Через пару доктор сам задал вопрос, ответила спокойно, что есть. «И часто?» – «Хотелось бы реже».

Алексей Петрович, уяснив для себя пункт с тазовыми нарушениями, поспрашивал про то, как вижу, не больно ли смотреть, не устают ли глаза, нет ли двоения или расплывчатости. Было все. На следующее утро направил к окулисту. Волосы в хвост, сакраментально подведенные глаза, окулист, поморщившись, сказала, что диски зрительных нервов еще розовые, но следы воспаления есть. С этим заключением жить стало легче: не зря лежу в больнице.

Заведующей отделением, которую все называли просто Соломониха, предстояло примириться с тем, что симптоматика плюс описание снимка компьютерной томографии тянут на диагноз. Однако Соломониха была не так проста. Она подозревала невроз, а не неврологию. И применила обычную в таких случаях тактику. Объявила, что через неделю меня ждет МРТ, а дней через десять выпишут. План действий выглядел грустно. Про листок направления на ВТЭК Соломониха не сказала. Снова вспомнился Сема: а ты бюллетень. И уже приготовилась после выписки бюллетенить снова.

Вопросы гигиены, если даже учесть, что симулянт, стояли на первом плане. Палата, где лежала, располагалась на втором этаже. До туалета (обычно полузабитого) идти было – целый коридор. На первом этаже, от лестницы направо, находился туалет другого отделения. Еще более забитый. Так что жители нижних палат поднимались на второй. Но мне проще было, обливаясь стыдом, бежать вниз, на первый. В кабине был чистейший аммиачный запах. То есть настолько устоявшийся, что мог привести в чувство даже инсультника. Чаша на длинной ноге была темно-коричневой. Покрывающее ее вещество можно было счесть не остатками экскрементов, а чем-то вполне самостоятельным. Приспособилась брать перчатки и тряпку, стоявшие под щербатой раковиной, и мыть все это, так же обливаясь стыдом. Сидеть было необходимо. Газеты, чтобы обернуть бортики чаши, были не всегда.

Как-то раз после очередного подвига, поднимаясь в лосинках на голую задницу и с мокрыми трусами в карманах, почти столкнулась с молодой женщиной