Пассия ушла в комнату, к Анне. Эйнштейн начал рассказывать забавную историю из времен Карибского кризиса, который его в то время почему-то очень интересовал, и мы с Ванечкой с удовольствием эту историю выслушали. Через некоторое время, намереваясь уйти, прошла мимо комнаты, и оттуда донесся голос пассии, обращенный к Анне:

– Вот ты что страдаешь? Помнишь сказку, где принцесса все глаза выплакала? Так вот, не надо глаза выплакивать.

Может, пассия имела в виду нечто утешительное. Анна ответила, низко и переливчато, а такой голос был у нее тогда, когда изо всех сил сдерживала гнев и хотела быть особенно приветливой:

– Представь, что тебе будет тридцать пять? Что будешь делать?

Мне показалось, что пассия дернула грудью и снова продемонстрировала фирменный номер бюста.

– Замуж выйду, – Ответ прозвучал довольно бодро.

Выйдет замуж или нет, дело десятое. Очевидна рациональная направленность. Какое мне дело, разве что плошка ревности, потому что с Ванечкой прожили некоторое время вместе. Жить-то по-прежнему не собираюсь. А ревность не стоит преувеличивать. Ревновать иногда необходимо, для самосохранения.

Вышли вместе с Анной: кто – на всенощную, кто – к поэту, где на столе уже должна бы появиться водка «Поговорим».

Анна удивительно легко находила себе дело на подворье. Например, мытье полов или собирание яблок. Или сушка книг, залитых, потому что лопнула труба отопления в библиотеке. Стоило Анне появиться на подворье – к ней уже бежала некая раба Божия и просила помочь. Здания здесь были старыми, канализация – аварийной, но все пока и чудом работало.

Жизнь других людей, очень разных – ухоженных и красивых, неухоженных и некрасивых, некрасивых и ухоженных, некрасивых и счастливых – открывалась ей, сплеталась с ее собственной, затягивала и утешала, как может утешать сон. Анна, бодрствуя, почти не просыпалась. Однако ее сомнамбулические флюиды на окружающих действовали, и порой довольно сильно.

Со временем на это подворье потянулись вслед за Анной и волосатые знакомые. Однако Мартышки, которая и привела Анну к отцу Феодору, уже не было, и ее заменить никто не мог. Теперь Анна, ничем не напоминавшая Мартышку, жила за нее. Она и сама порой чувствовала ее душу в своей, повторяла когда-то виденные жесты и интонации. Но что у Мартышки получалось легко и светло, Анне давалось с трудом и болью. Как она ни старалась, все равно напоминала покинутую возлюбленную отца Феодора.

Если бы посторонний человек увидел в мае или в августе Анну в саду, когда она наконец оставит свои ведра и тряпки, а смотрит на небо сквозь ветви – кожаное зерно лица с трепетным ростком носа – узкая в черном, вероятно, он увидел бы богиню.

Мне тоже везло на черное. Комбинезон, платье, колготки, туфли – все подобралось, будто готовлю траурный туалет. Единственный красный свитер надевала редко, хотя любила его.

К середине мая количество больничных листов выросло, а невропатолог поменялся. Новая докторша, не без сомнения, выписала мне направление на госпитализацию. Больница находилась в самом центре города, чуть в стороне от Садового кольца – три двухэтажных небольших здания, окруженные редкими кустами акации, малины и сирени. Через пару кварталов улица впадала в Садовое.

Больница оказалась подобием рая. Не потому, что не нужно готовить или что-то еще. Как раз денег на еду в больнице уходит больше, чем не в больнице. Да и положение у молодой женщины с подозрением на серьезный диагноз неловкое. Не то инвалид, не то нет. И непонятно: не то играть в болезнь, не то нет. На всякий случай ногу подволакивала, и казалось, что в меру, хотя нога и так-то слушалась плохо. Боялась, что заподозрят в чрезмерной симуляции. Именно чрезмерной. Посмотрев на пациентов в их естественной среде (то есть без докторов), увидела, что элемент симуляции присутствует всегда. Даже в довольно тяжелых заболеваниях. Человек так устроен, что с трудом переносит болезнь. И очень хочет если не избавиться от нее, то показать, что у него болит, в надежде на излечение. Нога больше всего не любила лестницы. Быстро ходить по коридору тоже не могла.

Палата, куда меня определили, была двухместная, как гостиничный номер. С видом на довольно зеленый дворик. Неновая масляная краска на стенах – теплого оттенка слоновой кости с добавлением оранжевого красителя, отчего при солнечном свете стены казались персикового цвета.

«С хорошим чувством был маляр. И с любовью красил», – подумалось невпопад.

Кровати были гуманитарные, скрипучие. Но матрасы родные – ватные и сплющенные до тонкости блина, кое-где запачканные чужой кровью, кое-где прожженные недозволенными сигаретами. Первое, что сделала, чихая, – перевернула матрас кровавым пятном в ноги. Капельницы здесь ставят почти всем, еще и не то может быть, не одно пятнышко на матрасе. Белье – как положено, картонное, хрустящее, ломкое, с заметными потертостями старых нитей. Однако на окнах волновались бледные гардинки от солнца, как и стены чуть рыжеватые, наподобие клеенки, в которую заворачивают младенцев.

Кран над широкой, вразлет, раковиной из советского фаянса был тоже старый – еще желтый. Горячая вода в данный отрезок времени отсутствовала, но к ужину появилась. Раковина была – спасение души. Ванная и клизменная находились в другом конце коридора. Летом под этой раковиной и голову помыть можно. Суровые детали не раздражали, наоборот, они приближали к жизни. Они давали возможность спрятаться за них, как за стену, стать одной из взятых на казенное, хотя и временное, содержание личностей и жить здоровой человеческой жизнью. Без крутых, как яйцо, денег, недвижимости и тщательно выстраиваемых лично-служебных отношений.

Когда в палату заглянуло солнце, вспомнился старик, слушавший радио в старом здании «Рогнеды». Возможно, его уже нет на свете. Внутри меня что-то