В то утро, еще до рассвета меня вырвал из сна незнакомый басистый женский голос, разразившийся воплем: «Абдулла!.. Абдуллаечка!.. Абдульчик мой, не уходи!.. Да что ж это!.. Люди добрые!..»

Я оказался не первым, кто на этот крик выбежал в коридор, там уже находились Грыжеедов, Семипалатников, Петров, и Дуня. Вслед за мной появился и генерал Белозерцев.

Абдулла лежал посреди коридора, у двери в нумер Львовского, сверху придавленный тяжелой стремянкой, и слабо стонал. Над ним склонилась многопудовая великанша, — я догадался, что это и есть здешняя повариха Лизавета, — и продолжала голосить:

— Не помирай, Абдуллаечка!.. Чего ж ты, дурень, туда полез-то?.. И чего ж это делается-то?!..

Признаюсь, в тот момент состояние Абдуллы не вызывало у меня особой тревоги, ибо высота, с которой он сверзился, была не столь велика, а стремянка не столь все-таки тяжела, чтобы его раздавить.

— Вы б не голосили, сударыня, — поэтому сказал я, — а сперва освободили его от этой лестницы.

Помощь Лизавете не потребовалась, она как пушинку сдернула с него стремянку. Абдулла, однако, не поднимался и продолжал слабо стонать. Я подумал, что он притворяется в расчете на какие-то выгоды. Да, грешен был, Господи, в мыслях своих. Впрочем, спасти Абдуллу мы бы все равно не сумели.

Сзади появилась Амалия Фридриховна с Финикуиди, а вслед за ними госпожа Дробышевская. Профессор придерживал княгиню за руку, словно боясь еще раз с нею расстаться после столь долгой разлуки.

Хозяйка гостиницы снова ощутила себя капитаном корвета, на борту которого происходят беспорядки. Она высвободила свою руку и властно спросила:

— Каким образом это произошло?

— Сейчас узнаете, сударыня, — пообещал я, ибо услышал, что в двери нумера поворачивается ключ.

В следующий миг оттуда появились Львовский и Евгеньева, вид у обоих был стыдливо отрешенный.

— Что он тут делал? — спросила княгиня.

Оба они лишь понуро опустили глаза. Вместо них пришлось объяснить мне, ибо догадаться было не так уж сложно:

— Все очень просто, ваше сиятельство. Видите на высоте окошко над дверьми? Примерно такое же, как то, о котором господин Львовский давеча рассказывал. Кто-то из них двоих нанял Абдуллу, чтобы он подглядывал. Так сказать, для полноты страсти. — Я взглянул на них двоих: — Верно я говорю?

Они промолчали. Вид у обоих был виноватый, как у отличников-гимназистов, пойманных со шпаргалками. Зато тотчас вступилась Лизавета:

— Какая щё, к бесу, страсть?! Я те покажу, Абдуллайка, страсть! — Она даже было замахнулась на него, готовая обрушить на него все шесть пудов своего женского гнева. Однако тут же одумалась и снова заголосила: — Абдуллаечка, я ж, я ж твоя страсть! Какую тебе еще страсть, мордашка ты татарская?! Аль плохо тебе было со мной?.. Ты только не помирай, Абдуллаечка!.. А поправишься — я те покажу, как пялиться на господ! Страсть у него, понимаешь ли!.. Ах ты мое чудо-юдо!..

Я прервал ее причитания:

— Не будьте к нему строги, сударыня. Страсть — это не у него, это — у этих господ. Он — не из-за страсти, а исключительно ради денег. — С этими словами я обратился к притихшей парочке: — Сколько вы ему за подглядывание посулили?

Евгеньева тихо призналась:

— Три рубля.

— Это что ж ты, Абдуллайка? — всхлипнула Лизавета. — За три рубли — и такие страдания!.. Ах, дурень ты мой, дурень!.. — С этими словами она взяла несчастного, как ребенка, на руки и бережно занесла в соседний пустовавший нумер, обвисшего у нее на руках притворщика (о, прости, бедный Абдулла, что в тот миг я все еще продолжал так думать о тебе!).

(Добавлю, к слову, что в тот момент, взглянув на могучие кисти рук великанши, я внезапно сделал открытие, которое хоть и незначительно, но все- таки чуть убавило число тайн, окутавших этот злосчастный отель.)

— Кто ж знал, — так же тихо, как Евгеньева, проговорил Львовский, — что эта стремянка свалится сама собой. Мы, право же, не виноваты.