Грыжеедов же очередной раз осенил себя крестным знаменем.

— Стало быть… — проговорила Евгеньева, — стало быть, это не…

— Во всяком случае, не вино стало причиной его смерти, — сказал профессор.

Евгеньева воскликнула

— Но — отчего же он тогда?!

— И еще добавлю… — продолжал Финикуиди. — Но это уж вовсе странно…

— Ах, не томите, профессор! — снова воскликнула Евгеньева.

— Да вот, понимаете ли… Я потом вернулся в его нумер и взял скатерть с его стола — там на ней что-то было расплескано. Я изучил это вещество, оказалось, что это…

— Что же?!

— Вода.

— Эка невидаль! — буркнул Кляпов. — Но вы сказали это с таким видом, будто это…

На что профессор отозвался:

— Вода-то — вода; да не обычная…

— Неужто отравленная?!

— Отнюдь нет. В этом смысле вполне безобидная. Только вот… — Он примолк.

— Ну же! — не выдержала Евгеньева.

— Судя по составу, вода — морская.

— Морская? — удивилась Амалия Фридриховна. — До моря отсюда тысяча верст.

— Ошибаетесь, сударыня, — сказал профессор. — До того моря — много тысяч верст. Ибо состав говорит о том, что сия вода — из океана.

— Ни фига себе! — подала голос Ми.

— Да, загадка, — согласился Семипалатников. — Но, как вы изволили сказать, сия вода для организма безвредна. Однако, отчего же тогда отправился на Небеса наш господин Васюков-Ряжский?

— А вот это уж не дело моей науки, — ответил профессор. — Всяк сверчок должен знать свой шесток. А среди нас как раз присутствует господин государственный прокурор, не стану отбирать его хлеб.

Он явно плохо разбирался в устройстве судебно-следственной машины, ибо хлеб прокурора — лишь представлять обвинение в суде. Но сейчас во мне жил именно тот, кому и надобно заниматься расследованием: судебный следователь, ученик самого Лежебоки, и некие действия на сем поприще я как раз уже и готовился осуществить.

— Так это, наверно, все же — какие-то естественные причины… — с надеждой произнесла Амалия Фридриховна. — Я имею в виду смерть господина Васюкова, или как там его. Как вы полагаете, господин прокурор?

— Возможно, возможно… — дал я ей некоторую надежду, сам дожидаясь момента.

В это время все пили из бокалов целебную воду, имевшуюся в пансионате про запас. Наконец, когда все бокалы оказались стоящими на столе, я сказал:

— Дуня, принесите-ка большой поднос.

Это было тут же исполнено.

Я стал делать на каждом бокале пометку имевшимся у меня химическим карандашом, затем начал аккуратно составлять бокалы на поднос, туда же поставил бокал возвращенный профессором и лупу, прихваченную мною в комнате покойного Ряжского-Васюкова. Все с интересом наблюдали за моими действиями и негромко переговаривались.

Семипалатников. Никак, впрямь сейчас будет сеанс дактилоскопии?

Финикуиди. Похоже на то. Хотя — я же вам говорил — не слишком я верю в ее, этой модной дактилоскопии, действенность. Это примерно то же, что метод господина Ломброзо, порядком уже дискредитированный.

Евгеньева. Метод… Как вы сказали?

Финикуиди. Ломброзо.

Евгеньева. Никогда е слышала.

Финикуиди. Суть его, сударыня, в том, что можно, де, по чертам лица установить склад личности преступника. Ну, скажем… Глубоко посаженные глаза — затаенная жестокость; приподнятый нос — самонадеянность; скошенный лоб…

Кляпов. Отчего вы при этом смотрите на меня?! Совершенно не уместно! (Удаляется.)

Я же старался удерживать холодное выражение лица, что было нелегко в те мгновения, когда я ловил на себе взгляд Зигфрида.