костюмера. Костюмерши, то есть, но об этом — далее… Как раз перед тем человека, занимавшего мое место, рассчитали. За что? О, я лишь потом догадался; но не стану, однако же, забегать вперед.

В общем, был я тогда молод, всего осьмнадцати годочков, беден, почти нищ; к тому же, признаюсь, в ту пору был я весьма глуп («О, да неужто же?!»), причем настолько, что в одной только l’amour виделся мне тогда весь sens de la vie[28].

Но, как вы понимаете, дамочки не слишком падки на таких субъектов, каковым я тогда был, за два месяца у меня не состоялся ни один роман, отчего я ощущал себя глубоко-глубоко несчастным.

Волочился, бывало дело, и за актрисуьками их кордебалета, но — увы, увы! У всех у них имелись свои покровители, в основном из богатого купечества, и юноша без гроша в кармане был для них совершенно не интересен.

И тут вдруг однажды господин Неклясов, заведовавший у нас всем реквизитом, видя, должно быть, мою беду, говорит мне: де, а зря вы, молодой человек, не приглядываетесь с госпоже Сюткиной, она к вам, кажись, немного не равнодушна.

Сюткина — это как раз та самая костюмерша и была, моя, то есть, прямая начальница. И была она со мною весьма даже начальственно строга; и что ж такого господин Неклясов мог разглядеть?

Да и, признаться, объекта для себя я в ней не видел…

— Что, страшна была? — спросила Евгеньева.

— Нет, вообще-то ничего себе. Но мне тогда казалась старухой.

— Сколько ж ей было?

— Да уж за тридцать…

Евгеньева поджала губы.

Он спохватился:

— О, пардон, Елизавета Андреевна! Повторяю — это мне, осьмнадцатилетнему, так оно тогда лишь казалось!..

А господин Неклясов мне и говорит: а вы, мол, зайдите в костюмерную после нонешнего спектакля — право слово, не пожалеете.

Вот отыграли, стало быть, у нас «Дона Карлоса», — ну, и я… С некоторым, конечно, трепетом душевным… Уж больно она была строга…

А она стоит перед зеркалом в полном костюме Изабеллы Валуа и в нем кажется вдруг мне — красоты несказанной! И говорит мне, не оборачиваясь:

«А ты, Коля, примерь-ка костюм дона Карлоса».

Надел — он мне как раз пришелся впору. И вот стоим мы друг перед другом, уже истинный в моем представлении гишпанский принц Карлос и истинная Изабелла, юная и прекрасная!

И — чтo же тут с нами произошло!..

— Та что же? Не томите, — строго сказала Евгеньева.

— О! Это было безумие, подлинное безумие! Прямо там, на столе костюмерской, мы предались такой отчаянной любви!..

— Произошло, должно быть, перевоплощение душ, — вставила Дробышевская. — Души персонажей, бывает, воплощаются…

— Да, возможно, возможно, сударыня, — кивнул Львовский. — Но описать это безумие у меня, видит Бог, даже лексикона не хватит!

— И весьма, весьма жаль, что у вас такой скудный лексикон, — вставила Евгеньева.

— Ну, я же, право, не литератор… А может, просто и нету таких слов в лексиконе человеческом, чтобы подобное описать! Вы где-нибудь видели в литературе, чтобы описывались высшие мгновения любви?

— А ваш господин Неклясов — он что, ника, знал таких ее пристрастиях? Откуда бы? — спросил генерал.

— Знал, очень даже знал! Но об этом позвольте — потом, потом…

На другой же день была моя недавняя Изабелла со мною привычно строга, покрикивала на меня даже; в общем — будто бы и не произошло ничего между нами давеча. Однако после спектакля, — а играли в тот день «Риголетто» того же Верди, — после спектакля я уже теперь знал, что мне делать…

На сей раз она была одета Джильдой…

— Позвольте, но ведь Джильда, по сюжету оперы, сколь я помню, совсем-совсем юна, — вмешался Семипалатников.

— Ах, ну и что?! В этом облачении она и была для меня совсем, совсем юной! Она была подлинной Джильдой!

Я же быстро облачился в костюм повесы-герцога… И опять на том же столе костюмерской повторилось, причем даже в усиленном виде, все то же наше безумие!..

Тут надобно сказать, что дверь костюмерской в своей верхней части была стеклянная, — и — уж не знаю, в какой момент нашего безумия — я краем глаза углядел, что там виднеется лицо…

— Ясное дело, господина Неклясова, — подал голос Кляпов.

Отчего-то Львовский даже обрадовался: