— Ну да, слегка-слегка навела смуглянец. Однако, в отличие от исполнительниц, — не только на лице, а на всем теле, что придавало всему некий особый шарм. Я же, опять словно раздвоившись… точнее, распавшись натрое, уж и не знал, кто я, помощник костюмера Львовский, Радамес, овладевающий прекрасной эфиопкой, или же господин Неклясов, наблюдающий за этой сценой оттуда, из-за окна…

Увы, все это наибезумство завершилось в один момент…

В театре только-только отыграли «Отелло». Ну а вечером — уже мне пришлось гримироваться мавром. О, с какой мавританской страстью я овладевал своей Дездемоной!

— Надеюсь, — спросил Семипалатиков, — вы все же не задушили ее?

— Нет, нет, я же обещал — не будет никакой la mort, одна только l'amour.

Когда, однако, моя мавританская страсть разожглась до наивысшего накала, в этот самый миг из-за двери донесся оглушительный грохот и громкие чертыхания. Вы уже, полагаю, догадались, господа?

— Неужто Неклясов сверзился-таки со своей верхотуры?! — спросила Евгеньева.

— Именно так!

Ми захлопала в ладоши и воскликнула:

— Incomparable![33]

— Что-то на себя накинув, — продолжал Львовский, — я распахнул дверь и увидел его, Неклясова, лежащего у порога, придавленного тяжелой малярной лестницей. И уже по его злобному взгляду я понял, что в этом театре мне больше не служить.

Так оно и вышло: уже на другой день меня рассчитали. А жаль! Ибо в тот день в театре давали «Кармен», и я уже предвкушал, как вечером в роли бесстрашного тореадора наброшусь на горделивую цыганку. Но, увы, сие так и не было осуществлено.

— Не понимаю, за что же он выгнал вас, — спросила княгиня. — Неужто он прежде не догадывался, что вы знаете про его подглядывание?

— Знал, наверняка знал, подлец! — воскликнул генерал. — Просто прикидывался, что не знает. А после этого — уже не прикинешься, и это могло создать для него изрядное неудобство. Должно быть, и вашего предшественника тоже за нечто подобное изгнали.

— Да, — кивнул Львовский, — теперь уже не сомневаюсь, что дело обстояло именно таким образом… А уже получая расчет, я увидел и своего преемника, тоже совсем молодого человека, и с завистью подумал: вот, стало быть, кому суждено овладеть моею Кармен!

Я покинут тот город, вскоре неплохо устроился, затем дела мои стали идти все лучше и лучше; но только — вот беда! обычная плотская любовь теперь почти не приносила мне наслаждения. Однако потом…

Он примолк.

— И что же — потом? — с нетерпением спросила Евгеньева.

— Потом, однажды… Однажды я — о, лишь мысленно! — вошел в образ все того же тореадора, представил, что объект моего вожделения — строптивая Кармен, — и страсть опять охватила все мое естество!

И с тех пор, всякий раз…

— Ну да, — усмехнулся Шумский, — вы — то Русланом, то Отеллой….

— Истинно так!

Евгеньева воскликнула:

— О, как романтично! Можно лишь позавидовать вашим возлюбленным!

Шумский же вставил:

— Это напоминает систему господина Станиславского: вживание в образ! — а Семипалатников добавил:

— На сию тему даже один не вполне пристойный анекдотец есть…

— Ах вы проказник! — игриво погрозила ему пальчиком Евгеньева, очевидно, также знавшая этот анекдот.

— А вот я отчего-то не знаю, — сказал Финикуиди, — хотя и лично знаком с Константином Сергеевичем. Уж извольте, расскажите.

Мне тоже было любопытно, ибо анекдота этого я не знал[34], однако тут Амалия Фридриховна строго всем напомнила:

— Не забывайте, господа, что у нас в лeднике лежат два покойника. Подумайте, уместно ли?

— Да, да, пардон, — согласился профессор, — как-то я и запамятовал.

Львовский нарушил возникшую тишину:

— Но одного мне все же так и не доставало… — произнес он.

— Чего же?! — вопросила Евгеньева.

Всех нас окинув взором и выдержав театральную паузу, Львовский произнес:

— Неклясова, подглядывающего сверху! — И совсем уж весело прибавил: — Гы-гы-гы!..

…На сей раз фант для следующего вечера выпал профессору Финикуиди, до крайности смущенному этим обстоятельством.