и во все стороны полетели кровавые брызги.

– Титаны отлично знают, что будет, если Аэрон подчинится, – прорычал он, по-звериному оскалившись. – Они прекрасно знают, чего нам стоит хоть как-то сдерживать сидящих в нас демонов. Почему они приказали это?

– Я знаю почему, – мрачно отозвался Мэддокс.

Пять пар глаз разом устремились на него. Мэддокс стал объяснять, и с каждым сказанным словом чувство вины все большей и большей тяжестью наваливалось на него, пригибало к земле.

– Я не думал, что все так закончится, – неуверенно сказал он. – Я и представить себе не мог, что титаны вырвались и захватили власть.

– Я даже не знаю, что сказать, – выдохнул Аэрон.

– Зато я знаю, – отозвался Парис и грязно выругался.

Мэддокс запрокинул голову и уставился в потолок. Он едва сдерживался, чтобы не закричать: «Я думал, что бросаю вызов грекам! Они бы ничего не сделали! Они бы, как всегда, притворились, что не слышат!»

– А Эшлин? Ты думаешь, она – тоже дело рук титанов? – спросил Люсьен.

Мэддокс стиснул зубы.

– Да, – ответил он.

Время ее появления, та легкость, с какой она околдовала его разум и пробудила желание в его теле, – все это говорило за то, что их встреча не была случайной. Он с самого начала так считал, полагая, правда, что ее подстроили греки.

– Должно быть, титаны навели охотников на наш след, зная, что те подошлют Эшлин и что та вскружит мне голову.

– Ты поносил богов уже после того, как Аэрона призвали. Скажу больше: уже после того, как я засек в лесу Эшлин, – заметил Торин. – Они не могли знать, что мы будем говорить или делать.

– Согласен. Возможно, они ее не посылали, а просто воспользовались ее появлением, – ответил Мэддокс, а про себя добавил: «Чем еще объяснить силу моего влечения к ней?» – спрашивал себя он, а вслух мрачно добавил: – Я позабочусь о ней, – хотя каждый мускул его тела напрягся в немой мольбе взять свои слова обратно. – О ней и об остальных.

Парис окинул его хмурым настороженным взглядом.

– Как?

– Убью их, – ледяным тоном ответил Мэддокс. «Не они первые, не они последние. Почему, собственно, нет? – мысленно спросил он самого себя, а затем сам себе ответил: – Потому что я не зверь. Если я сделаю это, то сам стану воплощением Насилия. Буду ничуть не лучше духа, сидящего внутри меня, конченым существом, единственная цель и смысл существования которого – причинять боль, – последовал ответ. – Но с другой стороны, я заварил всю эту кашу – мне и расхлебывать, – продолжал размышлять он. – Смогу ли я убить Эшлин?» – задался он вопросом и понял, что ответа на него знать не хочет.

– Ты не можешь убить тех четверых, что сидят в комнате Люсьена, – в тон Мэддоксу возразил Аэрон. – Титаны хотят, чтобы я это сделал. Кто знает, понравится ли им, что их приказы выполняются не совсем точно.

– Я все слышу, вы, больные ублюдки! – раздался из-за двери женский голос. – Тронете нас хоть пальцем, и я, клянусь богом, сама вас всех переубиваю!

От неожиданности выпада воины замерли и замолчали. Первым вышел из оцепенения Рейес. Скривив губы в нехорошую ухмылку, он сказал:

– Дохлый номер, но посмотреть, как она попытается его провернуть, было бы даже интересно.

Женщина принялась колотить кулаками в дверь, выкрикивая:

– Выпустите нас! Выпустите нас! Вы слышите меня?

– Мы тебя слышим, женщина, – отозвался Рейес. – Ты так орешь, что тебя, наверное, и мертвые на кладбище слышат. – Рейес был самым серьезным из всей шестерки и прибегал к юмору только тогда, когда дело становилось совсем уж плохо, поэтому любая шутка в его исполнении воспринималась как похоронный звон.

Мэддоксу казалось, что он попал в ночной кошмар. Многие столетия его жизнь в замке размеренно текла своим чередом, и вдруг в одночасье на него столько всего навалилось. Он понимал, что должен допросить и убить женщину, к которой испытывает сильные чувства, чтобы никто не смог обратить их связь во вред ему или его товарищам; должен спасти друга от немыслимого приказа; должен, наконец, умилостивить новых богов, о которых ничего не знает. Новых хозяев можно было бы попросить помиловать его. Но чего от них ожидать? Они вполне могут приказать ему сотворить что-то ужасное, а если он откажется – сделать существование его и других воинов еще невыносимее.

– А может, я их просто потрогаю? – предложил Торин, наконец отвернувшись от зеркала. Его глаза были того же пронзительно-зеленого цвета, что и у запертой в комнате блондинки, но если ее взгляд горел яростью, то в его глазах плескалось отчаяние. – Если они умрут от болезни, никому из нас не придется терзаться чувством вины.

«Никому, – подумал Мэддокс. – Кроме самого Торина».