создавалась Пушкиным в период между апрелем 1828 года (получение «Старой были» с «Посвящением» и «бейронским пеньем») и концом года, когда принятие окончательного решения о невключении «Посвящения» в альманах снимало сам вопрос о «Бейроне». Или: введенное Пушкиным 20-е примечание о «скромном авторе», который перевел только половину «славного стиха» из «Ада», – куда более элегантный и, что более важно, совершенно надежный прием.

Оставался бы в тексте «Бейрон» вместо двадцатого примечания – и иди ищи того Катенина с позиций конца двадцатого века; а так, по переводам Данте – два часа работы в библиотеке, и вот он, «милый мой», уже на кончике пера…

«11 марта 1997 г.

К вопросу о структуре романа «Евгений Онегин»

Глубокоуважаемый Дмитрий Сергеевич!

В результате применения разработанной мною методики установлено, что по структуре роман является мениппеей, а по содержанию – сатирической эпиграммой. Определена личность человека, который явился объектом сатирического изображения в образе Онегина.

Одним из результатов исследования явилась гипотеза, что стих «Иль доморощенным Байроном» из сводной рукописи предполагавшейся восьмой главы (6 том БАСС, с. 495, 4-я строка сверху) в подлиннике должен иметь вид: «Иль доморощенным Бейроном». Поскольку возникший вопрос носит принципиальный характер, убедительно прошу Вас, Дмитрий Сергеевич, не только как председателя Пушкинской комиссии, но и как ученого корректора Шестого тома, проверить истинность прогноза и известить меня о результате…» (Далее следовало изложение теоретической части и полученных результатов в сжатом до одного авторского листа виде).

В 1830 году в «Размышлениях и разборах» Катенин вновь подверг критике «Руслана и Людмилу». Отправив Бахтину рукопись, он вдруг решил изъять это место и написал вдогонку (27 января 1830 г.): «С чего мне нападать на Пушкина, и еще на юношеское его произведение? […] Потрудитесь, почтеннейший, это исправить; для умных, мне кажется, и того довольно, а дураков без нужды не надобно дразнить: они опасны числом». Видимо, пушкинские уроки таки подействовали. Хотя, правда, не до конца, что видно из упоминания о «дураках». Это письмо к сроку не поспело, работа Катенина так и была издана с критикой в адрес «Руслана и Людмилы» и с упоминанием о «так называемых романтиках», выводящих «полупедантических и полуфанатических студентов Ленских и Гетингенских». Причем надо отдать Пушкину должное: эта работа публиковалась в «Литературной газете», и он сам способствовал этому.

В том же году Катенин направляет в «Северные цветы» свою поэму «Гений и поэт»; в ней он ведет диалог с собственным гением, отделившимся от него самого. Поэма не прошла по цензурным соображениям, но очень хорошо подоспела к восьмой главе романа, где, как мы помним, Онегин ведет аналогичный диалог со своей Музой. Хотя «Гений» и не был опубликован, Пушкин мог ознакомиться с его содержанием через «Северные цветы», к которым был близок. Во всяком случае, диалог с Музой в восьмой главе можно рассматривать и как реакцию Пушкина на это произведение.

В тридцатые годы Катенин продолжал шумно воевать с романтизмом и демонстративно аттестовал себя «не-романтиком». Вот некоторые его высказывания того периода: романтизм – «воля писать бессмыслицу и приобретать похвалу». О «Бахчисарайском фонтане»: «Что такое, и сказать не умею, смыслу вовсе нет… одним словом, romantique. Стихи, или лучше сказать, стишки, сладенькие, водяные».

Все это было бы еще полбеды, прими Катенин тот этический кодекс полемики, который предложил ему Пушкин, и веди он эту полемику такими же высокохудожественными методами. Но анонимные статьи, но Зельский в «Сплетнях»… Допустим, что «кастратом» в «Старой были» он счелся за «импотента» Черномора в «Руслане и Людмиле». Но, насколько можно судить, ни тогда, ни в наши дни присутствие в этой поэме полемического элемента, адресованного Катенину, никем не было опознано; возможно, знали Вяземский с Жуковским, но ведь публика все равно ничего такого не заметила. Впоследствии Пушкин даже изъял эпизод с «двенадцатью девами», и эта акция полностью устранила из поэмы полемический элемент, в том числе и отсылающий к личности Катенина; поэма стала чисто эпическим произведением и являлась таковой до тех пор, пока С. М. Бонди не восстановил сцену с «двенадцатью девами», что восстановило ее свойства как менипеи{59}.

Но дважды открыто провозглашенный тезис об «инородстве» Пушкина – это уже удар ниже пояса. Это то, что мы сейчас называем «трамвайной полемикой» («от такого слышу»): ты меня упрекаешь за то, что для своих творений я беру материал чужестранных авторов; ты действительно строишь свои произведения на русской почве; но зато я – «чистый» русский, а ты – инородец по матери, хотя по отцу и столбовой дворянин.

Уж поскольку разговор зашел о безошибочности оценки Пушкиным психологических доминант окружающих его людей, то стоит еще раз возвратиться к тому предвидению, которое было заложено в сюжет («истинный») «Разговора книгопродавца с поэтом». Вспомним, что поэт, сдающий свою книгу издателю, живет на склоне лет одиноким отшельником, так и не реализовавшим свой потенциал.

Специалисты по творчеству Катенина отмечают, что центральная лирическая тема зрелого Катенина – тема судьбы отверженного поэта. Она сквозит и в его эпических произведениях: поэт отвержен, но не смирился духом. Вот что писал по этому поводу В. Н. Орлов:

«В 1834 вышла «Княжна Милуша», которую Пушкин назвал (вряд ли справедливо) его лучшим произведением. В сказке хороши лирические отступления. Они связаны единой темой – все той же темой судьбы поэта, пережившего свое время, растерявшего старых друзей и непризнанного новым поколением. В