запросы времени и откликаться на голоса современности. Впрочем, на эти обвинения Пушкин ответил своим стихотворением «Эхо» (1831 г.), а еще более всей своей поэтической деятельностью»{64}. За этим следует переход к «Полтаве», тема закрыта без объяснения смысла самого стихотворения. Аналогичным образом поступил и С. М. Бонди: «Не разбирая вопроса, зачем Пушкину понадобилось проповедовать теорию «чистого искусства», напомню только, что она находится в полном противоречии с его собственной практикой, что он никогда ни до 1828 года, ни после него не следовал этому «завету» […] Пушкин никогда не писал «для звуков сладких», не делал художественную форму целью своей поэзии, не говоря уже о «молитвах», которых нет в пушкинском творчестве […] И в самом стихотворении находится какое-то странное противоречие…»{65}.
Вместе с тем, говоря о стихотворении «Чернь» как о «декларации, в которой поэт заявляет, что содержанием поэзии должна быть не борьба и волнение жизни, а сладкие звуки и религия», Бонди признает, что «… смысл этих стихов настолько ясен, что никак нельзя согласиться с мнением исследователей, желающих увидеть в них только «страстный протест против оков, налагаемых на творчество поэта властью», утверждение «высокого права художника на свободу и независимость творчества» (Б. Городецкий. Лирика Пушкина. М.-Л., Изд. АН СССР, 1962, с. 347)». К сожалению, даже этому исследователю, едва ли не единственному из всех честно обозначившему требующую разрешения чрезвычайно важную для постижения творческого кредо Пушкина этическую проблему и отрицавшему примитивно-плоскую трактовку содержания «неудобного» стихотворения, дать ответ на поставленный вопрос не удалось.
Подходы Томашевского и Бонди являют собой типичный пример того, как основанная на вере в гражданственность Пушкина чисто интуитивная посылка, несмотря на наличие другой, ложной посылки отождествления Пушкина с образом его лирического героя, в общем-то дает правильный результат – с единственным уточнением: призыв в «заоблачные высоты» все-таки есть, из песни слова не выкинешь; но призыв этот исходит не от самого Пушкина, а от пародийного образа его лирического героя. Недостатком подхода Томашевского и Бонди является то, что полученные таким путем выводы основаны на чистой интуиции и не обладают свойством финитности. Самое неприятное то, что Писарев также исходил из ложной посылки отождествления, но его выводы основаны на технически безупречном анализе и поэтому выглядят более убедительно. Когда читаешь в «Черни» («Поэт и толпа») такие сентенции, как «Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал», «И толковала чернь тупая», «Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий, Ты червь земли, не сын небес», «Подите прочь – какое дело Поэту мирному до вас!» и т. п., то высказанные Б. В. Томашевским и С. М. Бонди совершенно справедливые, но интуитивные соображения не могут разрушить доказательства Писарева. Содержание сонета «Поэту» («Поэт! Не дорожи любовию народной»), неизменно толкуемое как выражающее настроения самого Пушкина, в таком виде тоже свидетельствует в пользу трактовки Писарева, и одну интуицию противопоставить его мощной логике просто невозможно. Необходим все-таки научно обоснованный подход.
Как можно видеть, из двух использованных исследователями постулатов один – вера в Пушкина как гражданина – пересмотру не подлежит. Следовательно, противоречия, из которых не удается выбраться, могут объясняться только присутствием второго, ложного постулата, который необходимо отбросить. Представляется, что даже с чисто психологической точки зрения удобнее отказаться от постулата отождествления автора с лирическим героем, чем оставлять под сомнением гражданскую позицию Пушкина. В конце концов, если это не внесет ясности в возникшие противоречия, то ведь никто не запрещает возвратиться на старые позиции.
И действительно, решение вопроса содержится в тезисах, высказанных как самим Томашевским – о смыкании этических контекстов «Разговора книгопродавца с поэтом» и стихотворений о «черни» и «толпе», так и Ереминым – о совпадении контекстов этих же стихотворений с контекстами «Памятника». Если взять за основу приведенный здесь вывод о том, что в «Разговоре» в образе Поэта выведен Катенин, что он является прототипом Онегина, из-под пера которого по замыслу Пушкина должна была выйти сентенция о «воздвижении себе памятника», то становится очевидным, что во всех «неудобных» стихотворениях Пушкина лирическим героем является тот же Катенин, и презрительное отношение к народу – это его, катенинская позиция.
Проверяем по натуре – катенинскому «Гению и поэту»:
Разве не эта тема была поднята Пушкиным в «Разговоре Книгопродавца с поэтом»? Но читаем дальше:
А эта тема присутствует в «Евгении Онегине», в «лирических отступлениях». Далее у Катенина следует:
Это уже – тема пушкинской «Черни». Вл. Орлов, с 1937 года активно пропагандировавший творчество Катенина, о стихотворении «Гений и поэт» писал: «Здесь стареющий поэт, отторгнутый от живого участия в литературной жизни
Сверяем даты: в октябре 1830 года Катенин направляет свое стихотворение в «Северные цветы»; в конце того же года в тех же «Северных цветах» на
