преломляться сквозь призму его сюжета. К тому же, перед этим он, по крайней мере с лета 1821 года, занимался поиском формы своего ответа на катенинские «Сплетни», и его мозг не мог не работать в этом направлении. Поэтому создание «Демона» следует расценить, скорее, как одну из проб на этом пути. И потом – «вытягивает» ли приписываемый Раевскому цинизм (наличие которого, кстати, некоторые его современники отрицают) на то, чтобы «забить» более сильными ощущениями досаду Пушкина от «Сплетен»?..
Обращает на себя внимание и полное отсутствие в «Демоне» каких-либо реалий, связанных именно с Одессой или кавказскими курортами, хотя таковые безусловно должны были проявиться, будь эта стихотворная эпиграмма направлена против Раевского.
И вот самым первым стихом восьмой, завершающей главы романа Пушкин возвращает читателя в 1823 год – не только к началу его создания, но и к факту создания «Демона». Введенная в XII строфе параллель между образами Онегина и Демона дает читателю возможность понять, кого именно подразумевал Пушкин в качестве героя эпической фабулы написанного в 1823 году стихотворения. Таким образом, по своей структуре «Демон» является типичной мениппеей, поскольку имеет место различие между интенцией Пушкина, который как автор произведения стремится довести до читателя конкретную идею, и лирического героя, который скрывает личность объекта сатиры. Двойная отсылка к этому стихотворению в восьмой главе вводит его содержание в метасюжет «Евгения Онегина»[9].
Как можно видеть из этих и приведенных выше фактов, упрятанная в различные произведения полемика Пушкина с Катениным не прекращалась до самого конца жизни поэта. Однако и после его смерти Катенин не остановился, а продолжил эту полемику. Сказать, что этот геростратов труд прекратился с его смертью (Катенин трагически погиб в мае 1853 года), вряд ли возможно. Похоже, что полемика продолжается до сих пор. Судите, читатель, сами, как романные образы не только становятся объективной реальностью, но в буквальном смысле сходят со страниц произведений в реальную жизнь, воплощаясь в плоть и кровь.
Приведу выдержку из характеристики, данной в 1934 Ю. Г. Оксманом датированным 9 апреля 1852 года катенинским «Воспоминаниям о Пушкине»: «Под предлогом сообщения конкретных фактов из истории своего знакомства с Пушкиным, в последний раз попытался апеллировать если не к читателям, которых у него давно уже не было, то к будущим историкам и литературоведам. В своей предсмертной записке он напоминал последним о своей ведущей роли в общественно-политической жизни 10-х и 20-х годов, очень тонко популяризировал свой эстетический кодекс, сложившийся в борьбе левого фланга русских нео-классиков с эпигонами Карамзина, и с прежних своих партийных позиций архаиста 20-х годов творил суд и расправу над всем творческим наследием Пушкина»{68}.
Можно было бы привести содержащиеся в «Воспоминаниях» холодные характеристики «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», «Цыган», «Полтавы», «Медного всадника»; ограничусь, пожалуй, только одной выдержкой: «Лоскутья, из какой бы дорогой ткани ни были, не сшиваются на платье; тут не совсем история и не совсем поэзия, а драмы и в помине не бывало (хуже «Фауста» Гете)
Но у нас речь о «Евгении Онегине». С. М. Бонди так охарактеризовал вклад Катенина в познание структуры этого романа (к вопросу о «Путешествии» Онегина): «Знакомый Пушкина – поэт и критик П. А. Катенин так рассказывал позже о причинах этого сокращения: «Об восьмой главе Онегина слышал я от покойного в 1832 году, что, сверх Нижегородской ярмарки и одесской пристани, Евгений видел военные поселения, заведенные графом Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе с тем выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую». Приведя эту выдержку из письма к Анненкову 1853 года, и соединив ее с тем местом «Воспоминаний», где Катенин повествует о своей беседе с Пушкиным на тему пропущенной главы, С. М. Бонди так завершает эту тему: «В 1832 году, таким образом, вышла в свет отдельной книжкой последняя (теперь ставшая восьмой) глава романа с приложением «Отрывков из путешествия Онегина».
Непростительная для литературоведа ошибка в дате публикации «Путешествий» была бы не так страшна, если бы она не заслонила от исследователей того факта, что «комплимент», отпущенный Пушкиным Катенину в тексте «Предисловия», насквозь пропитан сарказмом. Осознание этого факта помогло бы, возможно, вспомнить классическую этическую норму, зафиксированную еще в Римском праве, которое по сей день является основой законодательства (норм поведения) всех цивилизованных обществ: «Один свидетель – не свидетель». К тому же, прошу обратить внимание на еще один элемент в воспоминаниях Катенина, который тонко уводит от истинной системы дат фабулы сказа: у Пушкина речь шла о «Макарьеве» (то есть, до 1817 года), Катенин же оперирует понятием «Нижегородская ярмарка».
Поразительна та легкость, с которой пушкинистика приняла на веру анекдот о пресловутых «аракчеевских поселениях», даже не ставя вопрос о достоверности сведений единственного человека, который более чем через двадцать лет «вспомнил», что якобы слышал об этом от самого Пушкина. Дошло до того, что уже в комментарии, помещенном в десятитомном академическом собрании, Б. В. Томашевский упоминает об «аракчеевских поселениях» как о совершенно неоспоримом факте литературной жизни.
Начало всему этому было положено публикацией статьи П. А. Попова «Новые материалы о жизни и творчестве Пушкина» («Литературный критик», 7-8, 1940). На основании обнаруженного в отделе рукописей ГБЛ им. Ленина списка письма Катенина к П. В. Анненкову от 24 апреля 1853 года, в котором как раз содержатся приведенные выше строки, П. А. Попов составил подробное сообщение, в котором причислил Катенина к «ближайшим друзьям» Пушкина. И хотя в этой же самой статье приводится один факт, вообще ставящий под сомнение достоверность воспоминаний мемуариста, утверждение о «поселениях» было
