идти на открытое богохульство, обращаясь к покойникам как к живым православным, мечтая при этом о скорой смерти действительно православного «клиента» ради наживы, то почему бы этим «православным» вурдалакам действительно не подняться из гробов (у кого таковые вообще были – разве не их последнее ложе берет гробовщик в ремонт для очередного «православного» «клиента»?) да и не навестить своего благодетеля? Никакого сбоя в художественной логике здесь совершенно нет.

Зато есть другое, гораздо худшее, и оно заключается именно в отсутствии какого-либо сбоя в ведении повествования – едва ли не единственный случай на все пять «побасенок». Ведь только посмотреть – не очень квалифицированный литератор, каковым фактически является «помещик», не способен на элементарную объективацию от создаваемого им образа Белкина. Ладно, Белкин стоит ниже него на социальной лестнице, он косноязычен, безнадежно туп, если действительно можно верить тому же «помещику». Но все же это – человек из его, помещика круга, он дворянин, помещик, пусть даже о шестидесяти трех душах; он – отставной офицер, пусть даже чин пожалован ему незадолго до отставки. В конце-концов, он сосед, входит в круг его, помещика, общения. И вот при всем этом «помещик» как «истинный автор» цикла, при всей своей интеллигентности и явном наличии опыта литературной деятельности, обладая довольно ироничным, острым на чужие недостатки взглядом, все же не может выполнить элементарную для любого литератора задачу – войти в образ Белкина и вести повествование изнутри его от начала и до самого конца; он пытается это сделать, в отдельных эпизодах ему это даже удается, но он не может выдержать эту позицию, из образа Белкина все время торчат наружу его, «автора», уши.

Ну не дал Господь, что поделаешь… Только вот ведь что получается: так и не сумев войти в образ персонажа из близкого к себе круга, «помещик» тем не менее легко и естественно решает эту задачу в случае с образом стоящего на бесконечном удалении от него вниз по социальной лестнице какого-то гробовщика – причем решает эту задачу настолько естественно и изящно, что мы впервые на всем пространстве романа не замечаем ни композиции, ни факта ведения повествования; мы видим события изнутри этого образа уже своими глазами, мы верим этому подлинно художественному образу, для нас это совершенно объективная реальность, мы живем внутри нее, даже не замечая условностей художественного повествования – вот ведь как все удалось «помещику». Словом, получилось у него это место, хотя в остальных случаях не удались куда более легкие пассажи.

Почему?

Неквалифицированный литератор способен создать такой «живой» образ только при одном условии: если его собственная психика вписывается в художественную логику этого образа. То есть, если совпадают психологические доминанты. Иными словами, если такой литератор изображает свое собственное «я», когда от него как художника не требуется искусства перевоплощения в создаваемый образ, когда этот образ – его, создателя, собственная сущность.

Положителен образ гробовщика или отрицателен? Поскольку этот образ – высокохудожественное исключение во всем поле повествования «помещика», этот образ не может быть ни положительным, ни отрицательным. Это – жизненный тип, воплощение жизненной правды. Таким его сделала среда, в которой он вырос и живет. Он – естественен. Все, что так метко было подмечено в этом образе его создателем, полностью вписывается в границы этого типа, ни одна из деталей этому типу не противоречит.

Но, собственно, почему все так дружно ухватились за этот гротескный образ? Ведь не его же создание преследовал Пушкин в качестве своей главной цели. Этот образ в данном случае – даже не центральный в цикле. Это – всего лишь художественное средство, знак, троп, предназначенный для характеристики образа его психологического двойника, его создателя – «ненарадовского помещика».

С помощью такого приема все черты образа гробовщика переносятся теперь и на образ психологически близкого к нему рассказчика. Можем ли мы сказать и в данном случае, что все черты, типичные для гробовщика и в общем-то по-человечески понятные нам, настолько же по-человечески понятны, будучи приложены и к фигуре рассказчика? Разумеется, нет. То, что типично и в какой-то степени даже простительно для гробовщика, применительно к образу интеллигентного рассказчика, дворянина и литератора, просто омерзительно.

Вряд ли есть смысл приводить в данной работе более широкий круг фактов, раскрывающих образ «ненарадовского» рассказчика – центральный в романе А. С. Пушкина «Повести Белкина». Желающие углубить свое видение этого бесконечного по объему, истинно романного образа могут просто внимательно перечитать то, что гениально замаскировано под «побасенки», и найти массу других, не менее интересных нюансов. Причем, как и в любом другом случае, когда мы имеем дело с подлинно великим художественным творением, каждое новое чтение будет раскрывать перед нами все новые грани этого образа – для этого содержания в романе более чем достаточно.

Теперь пора подытожить известное нам об образе рассказчика, чтобы выявить его скрытую интенцию, а уже с учетом этого – художественный замысел создателя этого образа – Пушкина. Следовательно, необходимо определить, какую цель преследовал этот персонаж, создавая пародийный образ тупицы Белкина, какие средства для этого использовал и как ему удалось решить поставленную задачу.

Как уже отмечено, в первой главе «Выстрела» повествование ведется в «зоне языка» самого «помещика», в сказе практически отсутствуют элементы стиля Белкина. Поэтому целесообразно рассмотреть стилистические особенности с точки зрения уточнения характеристики и биографии «автора» цикла.

В дополнение к уже отмеченной склонности к употреблению архаической формы родительного падежа существительных, обратим внимание и на фразу: