исследователями.

Как можно видеть, только первая глава «Выстрела» даже в его усеченном виде весьма информативна относительно истинного содержания цикла – то есть, относительно характеристики его главного героя – «ненарадовского помещика». Уже из анализа содержания этой главы ясно, что некий сочинитель-«помещик» использует созданный им образ Белкина в качестве подставного рассказчика, не слишком заботясь о том, чтобы придать этому образу художественную логику и завершенность. Это особенно видно при сопоставлении первой главы «Выстрела» со второй.

Так, если в первой главе единственным рассказчиком является сам «помещик», узурпировавший вопреки художественной логике образа Белкина все поле сказа, то во второй главе он уже пытается несколько выправить положение и придать образу рассказчика хоть какие-то черты, характерные для незадачливого Белкина. Уже в самом первом абзаце второй главы стиль повествования резко контрастирует со стилем первой, приближаясь к стилю речи рассказчика «Истории села Горюхина». Хотя и здесь не обошлось без «прокола» со стороны «помещика», причем в первом же предложении: «… домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н*** уезда». «Истинный» Белкин, в том виде, как его образ выведен в «Истории села Горюхина», просто не способен оценить свою деревеньку как «бедную», да и вообще как «деревеньку» – и не только потому, что окончательно разорилась она уже при его непосредственном участии. А потому, что даже эту нищету свою он склонен оценивать в глобальных масштабах: у него не просто крепостные, а население «страны», которое «простирается до шестидесяти трех душ», причем «население» это в его глазах имеет этнические признаки целого народа, хотя и родственного русскому, но все же отличного от него. Человек, возводящий свою нищету в ранг пупа земли, психологически весьма далек от того, чтобы вот так объективно увидеть со своей кочки эту самую «страну» в роли какой-то там «бедной деревеньки» – здесь «ненарадовский помещик» допустил грубое противоречие в прорисовке созданного им образа Белкина. Конечно, литератор, допускающий такие погрешности в элементарных вопросах, вряд ли может создать цикл повестей, которые понравились бы, скажем, тому же Белинскому.

Впрочем, таких «сбоев» в формировании образа Белкина (то есть, в повествовании «ненарадовского помещика») во всех пяти повестях более чем достаточно. Вот, например, рассказчик наносит свой первый визит соседу-графу; в роскошном кабинете хозяина он «оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра». Молодец, этот «ненарадовский помещик», правильно схватил психологию Белкина. Жаль только, что этот Белкин – совсем не тот исполненный дворянского благородства рассказчик-офицер, который действовал в поле первой главы: в первой же повести цикла образ Белкина распался на не сводимые воедино части, и истинный рассказчик как литератор потерпел неудачу, показав свою неспособность до конца проникнуть в психологию создаваемого образа.

Далее. Обращение к соседу-графу – «ваше сиятельство» – характеризует ту минимальную социальную ступень, которая еще дает право наносить визиты «их сиятельствам», но с которой всегда приходится смотреть снизу вверх. Здесь «помещик» тоже правильно подметил одно из характерных проявлений комплекса неполноценности человека, в биографии которого производство в первичное офицерское звание явилось самым высоким достижением в жизни. Разумеется, тот рассказчик, который действовал в первой главе, офицер, прослуживший, как можно понять из «Станционного смотрителя», целых двадцать лет, никогда не стал бы обращаться к графу в такой подобострастной форме – пусть даже они не однокашники, но все же – оба офицеры. Так что эту деталь образа Белкина помещик выдержал правильно. Но буквально перед этим – снова «прокол»: «Между тем я стал ходить взад и вперед осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание…» Я не говорю уже о самом стиле этой фразы, который возможен в устах только человека с более высоким уровнем развития, чем у Белкина. Здесь уместно будет отметить ту внутреннюю раскрепощенность, с которой рассказчик признается: «В картинах я не знаток» – проявление такой свободы в самооценке возможно только со стороны действительно свободного человека с достаточно широким кругозором – Белкин с его гипертрофированным самомнением психологически к такой самооценке просто не готов.

Далее следует рассказ графа, переданный с учетом «зоны чужого языка», то есть, с уровня если и не самого графа, то, по крайней мере, человека близкого к нему по своему положению. Даже если бы такой человек как Белкин и слышал это своими ушами, он вряд ли смог бы передать этот стиль графского рассказа – здесь снова Белкина подменяет тот же «ненарадовский помещик», у которого еще хватает мастерства уловить и передать стиль чужой речи, но недостает умения подавить в своем сказе собственное «я» и вести этот сказ изнутри образа Белкина. Здесь тот же феномен, что и в случае с Онегиным – лирическое начало в сказе «помещика» подавляет стремление объективировать образ Белкина, оторвать его от собственного «я».

Вот пример «лирического отступления» Белкина, в котором «помещику» не удалось объективироваться от создаваемого им образа: «Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и поэтому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село*** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга». Здесь оборот «Что касается до меня…» – чисто белкинский. Но, начав удачно, рассказчик переводит монолог Белкина в план собственного видения: «Признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть…» – от Белкина такое исходить вряд ли может. Рассказчика интересует не граф, а его красивая жена, и такой порыв – увидеться с соседкой, не очень задумываясь о ее муже – выдает в рассказчике человека, достаточно опытного в светской жизни, для которого в общем-то привычно адресовать свое внимание даме, рассматривая ее высокопоставленного супруга как потенциального рогоносца. Но, чтобы обладать такой светской привычкой, необходимо принадлежать к соответствующему кругу, куда юнкерам-переросткам, для которых каждый прапорщик – «ваше благородие», вход закрыт. Но вот при завершении этой фразы автор-«помещик» снова ведет повествование с позиции Белкина: «В первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга». «Их сиятельства», «всепокорнейший слуга», причем даже не в общении,