была она, чтобы их выплакать. Но всё равно отказывается верить, что когда-нибудь захочет получить обратно боль, которую только что заперла в шкатулке.
А Марик думает, что Далия просто ничего не понимает в городской любви и колбасных обрезках, как говаривала бабушка.
Но когда-нибудь она всё поймёт.
Башня
– Храни тебя бог, – говорит Анька всякий раз, когда мы расстаёмся хотя бы на час. Это ужасно глупо и смешно, и она сама знает, что это ужасно глупо и смешно. Но такова Анька. Упрямая и суеверная.
Она могла бы сказать проще:
– Береги себя.
Пафоса меньше, а суть та же.
Анька маленькая и тощая, волосы у неё рыжие, стрижены коротко. Ногти разноцветные, руки исцарапаны. Анька лечит кошек, а кошки отвечают ей взаимностью.
Обычно это пустые слова: никогда прежде я так не любил. Люди набиты пустыми словами, в их головах шумным эхом пляшет пустота.
Я – другое дело.
Любовь странная штука. Из-за неё ты готов делать глупости, зная совершенно точно: это глупости.
– Ты стал бледен, – говорит Анька. – Покажись доктору.
Мне не нужен доктор. Мне нужно найти Башню, которая снова проросла и, кажется, успела глубоко пустить корни в моём мире. Я чувствую, как этаж за этажом тянет она ко мне свои тёмные объятия.
Я должен её уничтожить.
Я должен ехать на Урал. Лететь в Пхеньян. Спуститься на дно Марианской впадины. Где-то там притаилась Башня.
Вместо этого я иду к доктору.
Доктор смотрит на меня слишком серьёзно. Я знаю этот взгляд. Эти попытки заполнить пустоту. Серьёзными намерениями и поступками. Важными вопросами и событиями.
Людям неведомы настоящие проблемы.
Никому из них не приходится нести на плечах целый мир. Никому из них не приходится жить в мире, который сам же несёшь на плечах. Кое-что понимал только сумасшедший старик Гёдель.
На самом деле он понимал слишком много. Мысли его скрутились резными арками и лестничными пролётами, проросли каменными стенами сквозь ткань моего мира, разрушая всё на своём пути.
Я убил Гёделя.
За тысячелетия нашего знакомства Башня сделалась хитра и коварна. Стоит мне ослабить внимание, она пускает корни в самом неожиданном месте. Где-то в Месопотамии до сих пор тлеют глубоко под землёй её руины. В Нью-Йорке и под Москвой, в мёртвом сознании Гёделя, в сожжённых и недописанных книгах. В литографиях Эшера. В токкате и фуге ре-минор Баха.
Доктор смотрит на меня слишком серьёзно.
– Ваше сердце, – говорит он. – Никогда такого не видел. Пожалуй, я напишу диссертацию.
Мой мир полон иронии. Человек встречается с богом, но способен заметить только дефект его митрального клапана.
Доктор протягивает мне снимок МРТ. Руки его дрожат.
Моё сердце белыми линиями прорезает черноту плёнки.
Оно изрыто окнами и бойницами. Путаные лестницы и искажённая перспектива многоярусных залов, ордерные аркады и травертиновые стены.
Всё это сплетается в торжествующую щербатую ухмылку Башни.
Лёд
(Суббота, сейчас)
Собачка нашлась на полу под старым рассохшимся креслом. Фарфоровая, серая от пыли и неряшливых клочьев паутины, она печально смотрела на Койота. Собачка вросла в этот угол. Всем своим видом она как бы говорила: пройди мимо.
Койот поднял собачку, осторожно протёр рукавом, завернул в носовой платок и положил в карман.
Похоже, больше здесь ничего не осталось. Пора уходить.
Дом давно был настроен к нему враждебно, Койот это отлично чувствовал. Всякий раз он обещал себе, что завяжет. Прикасался к стенам и шептал Дому: я не вернусь.
Теперь уже точно, усмехнулся Койот.
Он оглянулся на лестницу, под которой пряталась дверь в подвал. Оттуда доносился едва слышный шорох.
