нору.

Но мать не приходила. И Койот знал, что она не придёт никогда.

Утро Койота всегда было ужасным. Его лихорадило, руки не слушались, голова раскалывалась, сердце ныло. Койот предпочёл бы, чтобы утра не было вовсе. Просыпаться после обеда, проведя худшие часы утренней лихорадки во сне. Но призрак телефона плевать хотел на Койотовы предпочтения.

К тому же сегодня был четверг – один из двух дней в неделю, украденных у Койота предписанием суда. За несколько месяцев понедельники и четверги превратились в настоящий ад. Но тюрьма представлялась ему адом гораздо более страшным.

У Койота не было своего пропуска, и Толстуха – невысокого роста темноволосая медсестра – всегда встречала его у ворот.

– Она очень сдала в последнее время, – сказала Толстуха, провожая его к корпусу. – Раньше, бывало, вспомнит о чём-то своём, и всё кажется – вот-вот улыбнётся. А теперь глаза пустые. И плачет, и плачет. Ты приглядывай за ней, мальчик. Приглядывай.

Койот механически кивал, думая о своём.

Он ненавидел старикашек. Те, что ещё двигались, были не в своём уме. Задавали Койоту нелепые вопросы, дёргали его, просили о странном. Койот едва сдерживался, чтобы не вломить неряшливому старику, которому приглянулась Койотова красная бейсболка. Старик вёл себя как малолетний хулиган, при каждой возможности подкрадывался к Койоту и пытался незаметно утащить бейсболку. Койот не сомневался: старик завидует ему. Его молодости. Будущему.

Были и другие – живые мертвецы, растения. Они сидели в своих колясках или лежали на койках в комнатах и медленно умирали. К этим Койот относился с удвоенным презрением. Лучше смерть.

Его подопечная была как раз из таких. Древнее чучело старухи в кресле у окна. Она давно уже не двигалась самостоятельно и не разговаривала. Койот дважды в неделю по два часа читал ей вслух. И это была мука, равных которой мало.

В прошлый раз Койот дочитал старухе «Тома Сойера». Книги выбирала Толстуха, и сегодня его ждала новая – толстый роман Диккенса в шершавом тёмно-зелёном переплёте. Старуха безразлично смотрела в окно своими мёртвыми глазами – левый мутно-белый, правый прозрачно-голубой. Когда Койот был уверен, что рядом нет Толстухи или других медсестёр, он начинал кривляться, остроумно добавлял в конце каждого предложения непристойности, а то и вовсе придумывал персонажам новые реплики. Это было очень смешно, но старуха продолжала равнодушно смотреть в пустоту.

Иногда Койоту, пристально следившему за старухиной реакцией, казалось, что её глаза на мгновение оживают и наполняются странной смесью мольбы и жалости. Тогда Койот победно улыбался.

Сегодня Толстуха всё утро крутилась поблизости, потому Койоту приходилось честно отбывать наказание. Он пожалел уже о дочитанном «Сойере», которого ещё в понедельник терпеть не мог. Диккенс был невероятно уныл. То и дело Койот поглядывал на часы. Ровно в двенадцать он отложил книгу на подоконник.

– Пойдём-ка я тебя угощу, – сказала Толстуха. Койоту ни разу не удавалось отказаться от Толстухиных подачек. Опыт показывал, что лучше сразу соглашаться, чем отбиваться полчаса, чтобы потом всё равно устало согласиться. Готовила Толстуха прилично, грех жаловаться. Пока Койот без аппетита, но быстро ел яблочный пирог, Толстуха с приторным умилением смотрела на него.

Койот не верил этой её улыбке. Он вообще мало кому верил, а таким людям, как Толстуха, – в особенности. Толстуха явно была себе на уме. И стариков, и его обхаживала не просто так. Койот пришёл к выводу, что у неё давно не было мужчины. Или никогда.

Он доел пирог под навязчивое кудахтанье Толстухи и поспешил домой. Там – под стопкой старых журналов в порванной и аккуратно заклеенной скотчем картонной коробке – Койота ждали остатки кружилки.

Маленький Койот приходил в Дом всю неделю.

Возвращаясь в нору, он не знал покоя. Не спал. Плохо ел. Мысли о чудесных предметах иссушали его. Случайно подслушав на улице слово «ништяки», Койот тотчас забрал его себе. Слово это лучше прочих подходило для именования волшебных вещей из Дома. Ночами Койот шептал названия ништяков, все они стали для него родными, у каждого было имя. Грохотушка – запертая шкатулка, внутри которой наверняка спрятано много мелких сокровищ. Воробушек – мятый комок бумаги, чья-то неудачная попытка освоить искусство оригами. Кружилка – деревянная карусель размером с коробку из-под печенья. Собачка – фарфоровая статуэтка, маленькая и очень изящная. Тёплышко – детский рисунок в рамке, на рисунке – корявые зелёные человечки и синее солнце. Стоило Койоту просто прошептать имя ништяка, как от ладоней к сердцу, от сердца к голове поднималась тёплая волна, мысли туманились и хотелось улыбаться.

Койот знал твёрдо: эти вещи должны принадлежать ему. К Мартышке они явно попали по ошибке или на время – чтобы однажды достаться Койоту. Мартышка не ценила ништяки, Койот ясно видел это. Разве иначе лежали бы они в таком беспорядке, покрываясь пылью и паутиной?

В пятницу Койот решился забрать с собой воробушка. На вид это был самый пустой и никчёмный из ништяков, и действие его было простым – стоило взять в руки смятую фигурку, как в воздухе появлялся запах весеннего утра. Всё. Но через мгновение пьянящий восторг наполнял Койота, и один за другим в голове мелькали образы: блеск утренней росы на едва раскрывшихся зелёных листьях за окном, дуновение тёплого майского ветра, волосы щекочут шею, приятная тяжесть портфеля в правой руке, вкус бабушкиных пирожков с вишнями во рту… У Койота никогда не было бабушки.