Первая мысль: жив. Упал, похоже, удачнее иного полосата.

Ощущения: темно, ничего не болит, лёгкое затмение в голове и спутанность в памяти. Но это ерунда.

Сосредоточившись, кое-что вспоминаю. Фарбрика, мой выстрел. Вспышка. Маук.

Поднимаюсь, иду.

Надеюсь по крайней мере к сотому шагу упереться в стену. Но нахожу её только на три тысячи шестьсот семьдесят четвёртом. Плюс-минус два шага: пару раз сбился при счёте.

Мёртвая каменная кладка высотой примерно мне по пояс. Мокрая; откуда-то снизу несёт холодом и туманом. Замерзая, тьма делается серой: я вижу, что мои ладони упираются в ограждение моста. Где-то в сыром, игрушечном, точно сделанном из папье-маше или нарисованном, тумане жалобно плачет пароход.

Под ладонями лениво змеятся трещины. Так мне сначала кажется. Присматриваюсь: вовсе они не змеятся. Мёртвые трещины на мёртвом камне. Кто-то мог бы назвать жизнью их вялое многолетнее путешествие. Но не я.

Сердце колотится полосатом-безумцем. Во всём этом нет решительно никакого смысла. Смысл. Неужели дело в сломанном автомате? Пытаюсь вспомнить нечто важное, но память отказывает.

– Бах! – слышу я эхо смутно знакомого голоса. – Ты здесь?

Почему-то боюсь оборачиваться.

Очень боюсь.

Обернулся.

На мосту возвышается полупрозрачная фигура, которую трудно разглядеть в неверной штриховке тумана.

Тень. Наполовину нарисованная, наполовину грубо вылепленная из картона. Рука сама тянется к револьверу; но револьвера нет.

Мысленно приказываю себе оставаться на месте. Но тем не менее самым трусливым образом бегу прочь. Пересекаю мост. Двенадцать шагов. Вглядываюсь в темноту в глупой надежде рассмотреть дверь, через которую смогу выбраться отсюда.

С каждым моим шагом штриховка тумана редеет, расступается. Всё ещё хуже, чем я мог вообразить. Если честно, я понятия не имею, что мог бы вообразить. Но точно не это.

Слева и справа чёрная гладь неживой воды.

Впереди – нелепые в своей геометрической простоте, словно нарисованные углём на шершавой бумаге, стены тянутся вверх, туда, где должно быть небо. Никакого неба нет. Вместо него низко висит лилово-серый потолок. Он неспешно, по-хозяйски, клубится над моей головой и грохочет проклятия на своём картонном языке. Улица пугает беспощадной прямотой. Она слишком предсказуема и неизменна для настоящей.

Осторожно переставляя ноги, я иду по мёртвой мостовой вдоль мёртвых стен с мёртвыми витринами.

Вообразите себе город, построенный из картонных переплетений на разворотах детской книги. Вы перелистываете страницы, и одна улица сменяется другой. Из плоскости рождается объёмный мир с точнейшими деталями и потрясающей глубиной.

Но, если захлопнуть книгу, этот мир исчезнет. Дома, деревья, улицы и люди сделаются плоскими, превратятся в мёртвый картон.

Я иду по такому развороту.

Никаких сомнений: я оказался в подземельях теней.

– Прекращай эти игры, Бах!

Тень догоняет меня и кладёт руку на плечо.

Мелькает надежда: сейчас я увижу Барбару.

Нет. Не увижу.

Подвал принадлежит Шульцу – лысому коротышке, который не умеет блефовать. Шульц морщит лоб, изображая раздумье, но покрасневшие уши и дёргающийся глаз выдают парня с головой. У него на руках жирненький флеш, никак не меньше.

Где-то наверху, закрученная в бигуди, затянутая в плюшевый халат, тень Наташа, русская девушка Шульца, усердно метелит в ступке чеснок: на обед будет настоящий украинский ахобланко. Звук такой, будто потолок вот-вот рухнет нам на голову.

Не хмурься, Шульц, уши отвалятся, говорит Канадец. У него острые зубы, рыжие волосы и нет имени. Канадец твёрдо убеждён, что он родом из Монреаля, что рано или поздно Роза из «Шейка» отсыплет ему своей девичьей страсти и что его трёх четвёрок достаточно, чтобы обуть Шульца.

Разумеется, ошибается по всем пунктам.

Грет молчит. Грет всегда молчит. В его бороде застряли крошки картона, его печальные глаза слезятся от пыли нарисованного города. Грет полагает, что родился прямо посреди длиннющей автомобильной пробки и негритянка-таксист, принимавшая роды, сказала его матери: береги этого малыша, детка, – его поцеловал Иисус; благодарная мать назвала сына в её, негритянки, честь. Что ж, в одном Грет определённо прав: имя у него женское.

Во дворе орут коты. Коты очень похожи на полосатов, только наглее, и не у всех есть собственные полоски.