Возможно, шорхи появились, когда Фарбрика ещё работала. Возможно, я даже замечал их. Глазами, но не разумом. В то время я был влюблён, а любовь, как известно, захватывает человека целиком, не оставляя ни единого квадратного сантиметра внимания для каких-то хвостатых грызунов.

Потом один за другим начали растекаться автоматы реализации смысла, и стало не до шорхов. Ну, это вы знаете. Здесь у каждого своя история. Обычное дело. Оглядываешься и понимаешь, что уже слишком поздно. Жена исчезла, мир с грохотом катится в хаос, а шорхи разбегаются из-под ног.

Зайц крался за нами. Делал он это так неловко и шумно, что мне стоило значительных нервных усилий не отругать его сейчас же в голос. Миленькая вышла бы сцена, учитывая, что присутствие Зайца на этой улице должно оставаться тайной для Маука.

Так что я просто старался как можно громче стучать подмётками по мостовой. Маук как будто не обращал внимания на этот мой трюк, задумавшись о своём.

Вы сделаете поспешный вывод, что я какой-нибудь плут или воришка. Но Зайц был только страховкой. Никудышной, прямо скажем, страховкой.

Это не имело значения, если сам Маук не собирался меня обманывать. Только ведь заранее не узнаешь. Потому я продолжал выстукивать, как заправский чечёточник.

Но, когда мы подошли к Фарбрике, Маук сказал:

– Пусть ваш мальчик выходит. Понесёт лампу.

Все дороги вели сюда. Тихий шёпот за соседним столиком, где вместо исчезнувших людей робко шевелят усами слухи. Таинственные знаки на стенах опустевших домов и стрелки на мостовой. Всё указывало на Фарбрику.

Прежде это был хороший район: старая застройка, кирпичи беседуют с черепицей; перистые облака щекочут уши полосатам; платаны угрюмо сыплют колючками.

И посреди этого – Фарбрика.

Невысокое здание, всего три или четыре этажа. Стены и стёкла изошли трещинами, но по-прежнему неразбиваемы.

Ночью здесь тихо и пустынно. По улицам блуждает запах увядания, ветер тайком облизывает мостовую.

На самом деле Фарбрика занимает подземное пространство под целым городом. Или даже больше, не помню точно.

За последний месяц я сто семнадцать раз обошёл Фарбрику в поисках хоть какой-нибудь лазейки. Я приходил сюда с топором, спичками, ножовкой. Бесполезно: стены, окна и двери Фарбрики были нерушимы.

Потому с особым любопытством я ждал, какой фокус выкинет Маук, чтобы провести нас внутрь. Представлял тайный ход в квартире соседнего дома: мрачные обои, подозрительная старуха в засаленном халате и неопрятном чепце; её муж ведёт нас в сырой подвал мимо урчащего полосата. Или бег по крышам: черепичная крошка, потревоженная ботинками, наполняет воздух, забивается в глаза, нос, уши; вороны разлетаются из каминных труб.

Но Маук провёл нас к центральным воротам и буднично отпер маленькую дверцу в одной из створок.

Прежде чем войти, он достал свою фляжку, глотнул цвета. Протянул мне. Я покачал головой отказываясь.

– Пейте, – настаивал Маук. Голос его звучал мягко, байково.

Я решительно отвёл в сторону его руку с флягой; Маук пожал плечами.

Мы вошли. Маук выдал Зайцу забранную решёткой керосиновую лампу, которая была едва ли не тяжелее самого мальчишки. Зайц послушно поднял её так высоко, как только мог.

Напуганное эхо с топотом разбегалось по огромному цеху, скрытому завесой тьмы. Остро пахло машинным маслом и цветом. Первым шёл Маук, за ним Зайц с лампой, следом – я.

Цок-цок-цок, – шептала тьма. И я представлял гигантские машины, возвышающиеся над нами со снисходительными сонными улыбками.

Свет керосинки выхватывал из темноты крошечные части этого невероятного сооружения: трубы, огромные вентили, лестницы. Главный конвейер. И наконец: рубильник. Огромный, внушительный, многообещающий, он призывно блестел в тусклом свете лампы.

Я опустил руку в карман и нащупал свёрток, укутанный в шершавую мандариновую кожуру. В свёртке этом до поры прятался мой отвлекающий манёвр.

Неожиданно Маук остановился, обернулся. Лампа в руках Зайца осветила его лицо снизу.

– Почему от вас пахнет мандаринами? – строго спросил он. В непоседливых глазах его плясал огонь.

Что ж, в проницательности Мауку не откажешь, вопрос он задал верный. Но было уже слишком поздно. Послушная прикосновению моей руки, осыпалась мандариновая кожура, освобождая рукопись – ту самую, что продал мне Айк. Сначала осторожно, но с каждым мгновением всё уверенней потекла по тёмному пространству мелодия шелеста – томная и навязчивая, как утренняя трель птицы-банщика. Я давно уже привык к этой мелодии. Не терялся больше в её пыльном лабиринте. Но для людей неподготовленных это была самая настоящая ловушка.

Лицо Маука сделалось неестественно сосредоточенным; он замер, точно опутанный невидимыми сетями. То же случилось с Зайцем.

А я в два шага покинул круг света.

Видите ли, я не сомневался, что всё дело в Фарбрике. Истончившийся смысл, пропавшие люди, хаос и ромашковый чай – причины всего – здесь, в этом