– Любите синий?

Я кивнул.

– Поверьте, один глоток настоящего неразбавленного цвета – и вам навсегда разонравится жалкая подделка, которую наливают в этом баре. Угоститесь?

Он потянулся к своей фляжке.

Если честно, я подумал: не отхлебнуть ли и правда самую малость его загадочного цвета? Если Маук не врёт, это должно быть что-то невероятное… Нет, сегодня следовало оставаться трезвым. Я взял себя в руки и ответил невпопад – пословицей:

– Молчание – лучший цвет.

– Вы осторожны. Но всё же пришли ко мне. Это вас характеризует как человека со сложным внутренним миром.

Тут он ошибся. С тех пор как Барбара исчезла, мой внутренний мир сделался пуст, пылен и прост. Не сложнее пуговицы и такой же дырявый.

Маук залпом допил свой цвет и сейчас же налил новую порцию. Я понял, что момент наступил.

«Дихотомия» была идеальным местом для таких разговоров. Сигаретный дым надёжно поглощал и пережёвывал звуки, отчего казалось, что мы окружены толстым слоем прессованной ваты. Но я на всякий случай огляделся, убеждаясь, что никто не интересуется нашей уютной беседой. И только теперь заметил непривычную пустоту в баре. Уле за барной стойкой, мы с Мауком под черепашьим панцирем да ещё в дальнем углу Айк царапает что-то в своём старом блокноте.

Я снял шляпу. Пригладил волосы (в ответ бриолин с шипением щекотнул мою ладонь). Я наклонился вперёд и, глядя Мауку прямо в глаза, сказал:

– Мне нужно попасть на Фарбрику.

Маук не спеша затушил сигарету в грязной пепельнице. Посмотрел на меня пристально из-под строгих бровей.

– Вы уверены, что вам нужно именно туда? Не торопитесь, Бах, подумайте. Когда я выполню вашу просьбу, обратного пути не будет.

Я кивнул:

– Совершенно уверен.

– Сейчас?

– Сейчас.

– В таком случае предлагаю не мешкать.

Словно каждый день Маук только тем и занимался, что отводил людей на Фарбрику.

Он встал. Надел морскую фуражку, отчего голова его парадоксальным образом сделалась ещё более продолговатой, застегнул дафлкот и направился к выходу. Я оставил на столе мелкий смысл и придавил его пустым стаканом, чтобы не сбежал.

У двери Маук задержался. Спросил:

– Чем это пахнет? Мандаринами?

Я оставил этот вопрос без ответа.

Когда мы вышли на улицу, в приоткрытую дверь «Дихотомии» с шипением скользнула тень.

Люди пропадали и прежде. Ну то есть как – пропадали. Ты выходишь из дома в клетчатых тапочках, с гранёным стаканом в левой руке и удочкой в правой. Ты собираешься нацедить смысла в ближайшем автомате и, возможно, поймать на удочку пару щук. Возвращаешься через неделю с полным ведром смысла и спичечным коробком рыбы. Не знаю, как вы, а я отказываюсь считать это пропажей. Другое дело, когда, вернувшись домой, не обнаруживаешь там жены. Сперва терпеливо ждёшь, как ждала тебя она, потом незаметно для себя переходишь с лёгкого зелёного на крепкий синий. Потом замечаешь, что не гремит больше кастаньетами тот лысый с третьего этажа, а старушка снизу прекратила декламировать стихи голосом полосата, застрявшего в радиоприёмнике. Понимаешь, что остался в доме один. А может быть, и на всей улице остался один.

Идёшь в ближайший бар и под кружку сильно разбавленного зелёного узнаешь, что Фарбрика остановилась. Что люди исчезают безвозвратно, оставляя после себя только эхо вчерашних шагов.

Я собирался положить этому конец.

Было уже совсем поздно или, наоборот, слишком рано. Мы шли по тёмной улице, из-под ног у нас разбегались шорхи. Но Маук ступал ровно, спокойно и с достоинством, точно никаких шорхов не существует и не существовало никогда.

Я подумал, что Барбара, пожалуй, сочла бы Маука интересным. Барбара коллекционировала людей, они ей нравились. Она подбирала их, как бездомных полосатов, и отогревала у камина.

И не только людей.

Барбара находила общий язык со всеми, и электроны прекращали кусаться, а смыслы множились сами собой в её присутствии.

Даже я был жив, пока она была рядом.

Думаю, Барбара смогла бы полюбить и шорхов.