Ужасно невовремя! В «Дихотомии» меня уже ждал Маук, и опаздывать не следовало.

В общем, я достал револьвер и выстрелил тени прямо в лицо.

Подумал привычно: что скажет Барбара, когда я найду её? Скажет: во что же ты превратился, Бах.

Хуже всего – я уже почти не верил, что смогу её найти.

Стены «Дихотомии» увешаны были самыми невероятными предметами, составлявшими прошлое хозяина бара – старика Уле. Был здесь костяной арбалет, заряженный самыми медленными стрелами на свете. Выстрелишь, а стрела, кажется, и не летит вовсе, замерла на месте. Ещё – огромный черепаховый панцирь, внутри которого, по уверениям Уле, жил целый выводок одичавших слов. Фотографии – большей частью смазанные, нерезкие, но свидетельствовавшие о насыщенной и богатой приключениями жизни автора. Только один снимок поражал восхитительной чёткостью линий – портрет неизвестной. Портрет этот обладал удивительным свойством. Я мог рассмотреть на нём каждую деталь: изломанные ветви деревьев, птицу-банщика в небе, самоуверенного полосата на столе. Но образ самой незнакомки ускользал и рассыпался при внимательном взгляде.

Уле нравился мне – крепкий старик, хлебнувший и смысла, и хаоса. Одинокий охотник в отставке, он щедро отсыпал воспоминаний всякому желающему. Я и сам однажды мог бы стать таким, не случись в моей жизни Барбары.

«Дихотомия» оставалась едва ли не последним местом, где наливали цвет. Сколько я ни спрашивал, пройдоха Уле так и не признался, где его достаёт. Да что гадать, наверняка у того же Маука.

Я приходил сюда каждый вечер уже почти месяц. Занимал один и тот же ничем не примечательный стул у стойки и просиживал до полуночи. Хватило двух недель, чтобы стул этот прозвали «местом Баха» и стали прогонять с него случайных посетителей к моему приходу.

Барная публика устроена немудрёно, её доверие завоевать легко.

Всякий раз я заказывал стакан лучшего синего, чем сразу заслужил приязнь Уле. Под стакан полагался толстый картонный фарбендекель в виде черепахи. С первого вечера я проделывал такой фокус: выпивал ровно половину синего цвета, отставлял стакан в сторону и принимался аккуратно вскрывать очередную черепашку своим маленьким ножом-бабочкой. Надо сказать, ни бабочка, ни черепахи, ни завсегдатаи бара, ни бармен Уле не были довольны этой процедурой. Я их отлично понимаю. И вы бы поняли. Попадись вам мальчишка, который задумчиво водит ржавым гвоздём по стеклу, вы бы, пожалуй, надрали этому мальчишке уши. И поделом.

Роль такого мальчишки я прилежно отыгрывал девятнадцать вечеров, пока не сработало моё тонкое чувство момента. Буквально ушами я понял: пора закругляться. На мнение ножа-бабочки и черепашек мне было плевать, им до моих ушей никак не дотянуться. А терпение Уле и барной публики истончилось в ноль. Все были готовы к развязке. И развязка эта повергла зрителей в самый настоящий экстаз.

История, которую я поведал, препарируя одну из первых черепашек, была простой и наивной, как новорожденный полосат. Будто бы в каждый сотый фарбендекель на Фарбрике, когда она ещё работала, вкладывали особый смысл. Эту историю никак нельзя было проверить или опровергнуть. Казалось бы: расспросите первого встречного фарбричного инженера, и правда выползет на свет. Но, во-первых, обыватель убеждён в окончательном и бесповоротном безумии всякого инженера. Во-вторых, после закрытия Фарбрики ни один человек не признался ещё, что имел к ней какое-то отношение. Все известные мне инженеры исчезли в один день, оставив в пустых квартирах влажный запах растворителя. А ведь это были крутые ребята, которые каждый день работали с неразбавленными цветами!

С болезненным любопытством следили мои зрители, как раз за разом уничтожаю я круглых картонных черепашек, совершая преступление против смысла. С каждым расчленённым фарбендекелем гасла их вера, росли раздражение и желание надрать мне уши.

Наконец девятнадцатым вечером я ловко подменил очередной черепашковский фарбендекель таким же точно, да не таким. Подделку я изготовил накануне: аккуратно разрезал черепаху на два слоя; положил между этими слоями небольшой ординарный смысл; ещё более аккуратно склеил.

И вот вообразите. В два глотка выпиваю полстакана синего. (В голове делается шумно и тепло, на мгновение пропадает равновесие, будто меня укачивают мягкие морские волны; запах соли и песка.) Отставляю стакан в сторону. Зрители затаили дыхание. Они на грани. Им не нужно переглядываться, воздух наполнен незримой взвесью согласия. Слепому ясно: будут бить. Сейчас, когда я в очередной раз проведу ржавым гвоздём по стеклу, оцарапаю их нервы очередным бессмысленным уничтожением фарбендекеля, они молча и деловито (а иные – с плохо скрываемым азартом) надерут мне уши. Мягко говоря.

Достаю бабочку, привычно откидываю лезвие. Ш-ш-ш-шрт. Делаю надрез. Тишина. Ожидание. Готовность номер один. Аккуратно разделяю половинки фарбендекеля. Напряжение достигает апогея. Тусклый свет барной лампы ещё не позволяет моим зрителям разглядеть смысл. Я неторопливо допиваю свой синий. (Крики чаек, прозрачная лёгкость и ветер в лицо.) Цепляю смысл кончиком ножа и победно поднимаю над головой. Смысл едва не задохнулся в картонной фарбендекелевой тюрьме. Но он жив. Переливается в лучах света. И-и-и-и-и…

Взрыв. Грохот голосов и аплодисментов. Публика ликует.

Подогретые своими недорогими цветами, они так же искренне радовались за меня, как только что искренне готовы были поколотить. Так энергично хлопали меня по спине, что, возможно, было бы легче перенести их тумаки.

Свою добычу я отдал Уле: ординарного смысла хватило, чтобы угостить каждого из присутствующих стаканом крепкого красного.