не успели обкататься водой и превратиться в каменный плавун. Разрубал их единственным топором на поленца, затем рубил на чурки. Внутри древесина оказывалась сухой. Этого было достаточно, чтобы через полчаса непрестанной работы сложить метровое костровище.

Бережно раздували костёр, подкладывали сухие щепки, и вскоре огонь мерцал так, что его без забот можно было углядеть с любой возвышенности — здесь не нашлось ни скал, ни деревьев, способных укрыть пламя.

— Уходим? — торопился Артём. Заподозрил, что кто-то из родителей не справился с переправой и сейчас нуждается в помощи.

— Рано.

— А чего ждать?

— Поддержим костёр. Чтобы уж наверняка.

— Хорошо.

Юноша покорно сел на землю. Он был по-своему рад этой задержке. Можно было без забот сидеть возле огня, подставляя ему окоченевшие руки и ноги.

Вернулась Сол. Сказала, что все перебрались на другой берег.

Теперь сидели втроём. Артём с удивлением почувствовал, что ему уютно с этими странными людьми. Рядом со спокойным, уверенным в своих действиях монголом. Бок о бок с его смелой и по-звериному ловкой дочерью. Сидели без слов, не поторапливая себя в ожидании. Папа давно бы начал о чём-то говорить, мама стала бы причитать, обещая Артёму скорую простуду. Профессор, конечно, задумал бы умничать, рассказывая очередную байку. Юноша впервые встретил людей, с которыми приятно молчать. Такое молчание было наполненным, мягким.

Гроза уходила за горы, потом возвращалась и продолжала выплясывать над чёрным куполом долины. Тучи загустели, и молнии сейчас были неразличимы. Вспыхивая, они освещали бледно-мраморным заревом всё небо, в одно мгновение успевали моргнуть три, четыре, а то и восемь раз. Глаз едва улавливал их мерцание. Постепенно гром отдалился, зарницы погасли. Гроза затянулась монотонным колючим ливнем.

— Тебе страшно? — неожиданно спросил Джамбул.

— Да, — признался Артём. — Но дедушка говорил, нужно сражаться до последних сил, до полного изнеможения и быть готовым принять любой исход. Любой, кроме смерти.

— Интересно. Ты боишься умереть?

— Не знаю. Не думал об этом.

— И любишь своих родителей?

Юноша нахмурился. Ему не нравились подобные вопросы. Если бы монгол задал их ему ещё день назад, он бы пожал плечами и не стал бы ничего говорить, а сейчас отчего-то казалось важным ответить — честно, без утайки. Артём не понимал, откуда взялось это чувство.

— Люблю. У нас не всё так просто. Папа бывает всяким… Он… Не знаю… Дедушка говорил, что жизнь терпит противоречия. Можно любить кого-то и сторониться одновременно.

— У тебя был мудрый дед, — кивнул Джамбул.

— Не все узлы нужно развязывать, — продолжал Артём. — А то всю жизнь будешь только и делать, что возиться с этими узлами. Как те друзья Баира, с оленьими рогами.

— Это тоже сказал Виктор Каюмович?

— Да. Ну, без рогов, конечно.

— А ты?

— Я сказал, что не понимаю этого. Что, наверное, пойму, когда подрасту. Мама мне всегда так говорит.

— А дедушка?

— Дедушка сказал, что это глупости. Что я и так всё понимаю, только по-своему. А когда подрасту, это уже буду не я. Это уже будет кто-то другой. А зачем сейчас думать о проблемах другого человека — того, кем я стану? Нужно думать о своих проблемах. Они мне ближе.

Джамбул, вздохнув, кивнул. Солонго, притаившись, смотрела на Артёма. Её глаза сейчас наполнились тяжёлой синевой. Чёрная косичка змеиным кольцом пряталась в капюшоне мокрого балахона. В густых карминовых отсветах костра округлое лицо девушки казалось неестественно красивым, будто отлитым из пластика. Узкие полосы губ, сжатые в полуулыбке. Прямой, ясный взгляд. Тонкие пальцы, которыми она поправляла выбившиеся на лоб прядки. По-звериному уютная, нежная Солонго. Юноша вспомнил, как она прижималась к нему в спальнике — в ту ночь, когда они только задумали побег, — и ему стало легко, просторно, словно он шагнул из душной городской квартиры в предрассветную таёжную степь. И в этом просторе была мягкая грусть.

— Наверное, так же и со смертью. Живу сейчас я. А умирать будет кто-то другой.

— Значит, и бояться нечего? — улыбнулся монгол.

— Наверное. Послушайте… — Артём помедлил. — Зачем вам статуэтка?

— Эта? — Джамбул достал из-за пазухи нефритового кубулгата.

— Она моя, — кивнул юноша.