от ужаса. Крик во сне вытянулся в глухой стон наяву. Юноша проснулся. В полутьме раннего утра увидел, как возле палатки мелькнула чья-то тень. Секундное замешательство. Взгляд ещё не окреп после вязкого сна. Артём привстал. Через москитную сетку увидел, что вход в палатку расстёгнут. Подумал, что это вышла мама.

Ощупал спальник Марины Викторовны. Понял, что она тут, спит. Волнение разошлось по телу мелкой дрожью. Артём торопливо выбрался из спальника. Расстегнул сетку. Хотел выйти наружу, но замер в тамбуре. Неожиданная догадка бросила его к рюкзаку. Верхний клапан — открыт. Пуст. Папки с рисунками нет. Артём ещё несколько секунд ворошил клапан, затем открыл рюкзак, подозревая, что с вечера по какой-то глупости переложил папку к вещам, но при этом отчётливо понимал, что теряет время. Приметы украли. Только что. Он даже видел тень вора…

— Ты чего? — проснулась мама.

Её голос отрезвил Артёма. Он рванул из тамбура. Запнувшись о мешки с вещами, кубарем вывалился на влажную землю.

— Ты куда?! — тревожно позвала Марина Викторовна.

Артём не обращал на неё внимания. Как был, в носках и термобелье, подбежал к давно потухшему костровищу. Лагерь ещё спал. И только в отдалении мелькнула чья-то фигура. Артём не сомневался. Это была Солонго. Сжав кулаки, рванул вслед за ней.

Артём сразу пожалел о том, что не надел ботинки. Бежать в носках было неудобно. Сучья и корни впивались в ступни. Одежда мгновенно вымокла из-за влажного от росы подлеска. Ветки осин хлестали по лицу. Солонго нигде не было. Артём даже не был уверен, что идёт по её следу. Она могла свернуть в любом направлении. Возможно, девушку ждали те три охотника. Она могла без труда передать им приметы. Размышлять не было времени. В отчаянии, ругая себя за неосмотрительность, Артём бежал вперёд. Надеялся на удачу. Знал, что не простит себе случившееся. Папа впервые доверил ему важное поручение, а он… Юноша хотел загнать себя до изнеможения. Вернуться в лагерь или с приметами, отобранными у проклятой девчонки, или обессиленным, едва стоящим на ногах.

Лес неожиданно оборвался земляным яром[16]. Артём замер, не зная, как поступить дальше, но при свете восходящего солнца увидел, что впереди, на расстоянии ста метров, что-то мелькнуло. Не задумываясь, рванул вниз.

Спуск был сыпучим. Соскальзывая, Артём перепачкался в земле. Сейчас это заботило его меньше всего. «Грязь не сало, потёр — отстало», — повторял он любимую поговорку Виктора Каюмовича, надеясь хоть как-то ободрить себя. «Уж дедушка точно пошёл бы до конца».

Пробежав небольшую поляну, Артём оказался возле зарослей ольховника. Понимал, что пройти тут было бы трудно даже в хороших ботинках, но отступать не хотел.

Мягкая земля. Крепкие, протянутые наискось стволы, ветви. Путаный лабиринт ольховых зарослей — едва ли не худшее, что могло встретиться путнику в этих местах. Все деревья разбросались, скрючились. Один ствол заходил за другой, держался за него, стелился по траве или загибался кверху. Ветви двоились, троились ломаными трубами. Цепляли за руки, за ноги. Хватали за шиворот. Артём перешагивал, нагибался. Полз, карабкался. Весь взмок, окончательно перепачкался влажной землёй. Молодые отростки — с овальными ребристыми листьями и продолговатыми коричневыми шишечками — плетью ударяли по лицу. Юноша невольно вспомнил рассказ Тюрина о зелёной улице в Александровском централе.

В Иркутске Артём с ребятами из класса каждый год обходил ближайшие районы в поисках ольховника. Из ольхи получались хорошие клюшки, сразу загнутые. Теперь он чувствовал, что возненавидит это дерево на всю оставшуюся жизнь.

Артём упирался в стволы. Гнул преграждавшие путь ветки, но они не ломались, только выкручивались в зелёную требуху. На руках — паутина, кусочки коры, грязь. Устав извиваться, пошёл напролом. Стиснув челюсти, надавил всем весом на очередной ствол. Вокруг всё зашелестело. Артём пытался приподнять его, чтобы проскочить низом. Или пригнуть, чтобы перелезть через него. Ничего не получалось. Тот крепко застрял в ветвях соседней ольхи. Юноша надавил ещё сильнее. Ствол гнулся, потрескивал. Сыпалась кора, листья. В лицо лезли шишки. Артём упирался в землю. Растягивал ольховый лук. Выгнул его над собой. Отпустил. Ствол полетел вниз, за спину, при этом стукнул Артёма по макушке и опрокинул навзничь. Юноша вскочил в озлоблении. Сделал шаг, но упёрся сразу в три растущих крест-накрест ствола. От бессилия застонал. На щеках грязь перемешалась со слезами отчаяния.

Нужно было возвращаться в лагерь. Лучшее, что сейчас мог сделать Артём, — скорее рассказать папе о том, что Солонго украла приметы. «Откуда она вообще узнала, что они у меня? Неужели подглядывала тогда, у дедушкиного лагеря?..»

Вернуться назад было непросто. Артём плутал, боролся с ольховыми зарослями. Уже отчаялся выбраться к биваку. Подумал, что так и сгинет здесь. Улыбнулся искривлённой, жестокой улыбкой: «Так тебе и надо. Хорошее наказание для такого олуха».

Выбравшись к знакомому яру, упал на колени. Понимал, что спасён. Оставалось совсем чуть-чуть.

Хватался за редкие кусты, вытягивал себя. Скользил вниз, осыпая землю и камни. Вновь карабкался вверх. Только поднявшись на вершину яра, заметил, что где-то потерял носок. Ноги, чёрные от грязи, гудели, будто по ним всю ночь лупили батогами.