— Он ведь в Александровском централе сидел, так? Наша самая известная тюрьма. Там потом психбольницу открыли. Не удивительно, — Тюрин захихикал, исподлобья поглядывая на ехавших поблизости братьев Нагибиных. — Раньше ведь Транссиба не было, и каторжников до централа вели пешком. То есть, представь, гнали через всю Россию, хоть от Питера, хоть от Киева — в кандалах, наручниках, железных ошейниках.

— Миша, что за страсти? — поморщилась Марина Викторовна.

— Ну да, страсти, — ещё громче захихикал Тюрин, довольный произведённым эффектом. — Потом, знаешь, не легче было. В тридцатые годы арестантов везли в полуторках, но людей сажали друг другу на колени, чтобы больше поместилось. И так — в пять рядов. Тем, кто сидел снизу, приходилось держать на себе сразу четверых. Любопытно, да? Когда приезжали на место, нижние два ряда выгружали мёртвыми. Ну, или почти мёртвыми.

— Кошмар какой-то, — Марина Викторовна наконец заинтересовалась рассказом профессора. Заметив это, он поторопился продолжить:

— Ну вот представь, сколько ваш Дёмин прошёл в кандалах. Выжил. Потом ещё зелёную улицу отстоял.

Тюрин сделал паузу, надеясь, что Марина Викторовна поинтересуется, что это за улица и почему её назвали зелёной. Но Марина Викторовна опять крутила головой — выискивала среди всадников сына.

— Что за улица-то? — спросил Слава Нагибин. Юра хмуро посмотрел на брата.

Они были совсем не похожи на своего отца, Фёдора Кузьмича. Слава — светловолосый, улыбчивый, при любой свободной минуте заваливавшийся поспать. С приплюснутым носом, как это бывает у боксёров, и короткой прямой чёлкой. Он выглядел простоватым, почти наивным. И Юра — неприветливый, сильный, уходивший спать последним и просыпавшийся задолго до других. С крупными, тяжёлыми чертами лица. С мозолистой культёй мизинца на левой руке и шрамами на предплечье. Братья будто воплотили отцовские крайности — от излишней мягкости, почти вальяжности до твёрдости настоящего таёжного егеря.

Тюрин на Славу даже не посмотрел. Не дождавшись вопросов от Марины Викторовны, продолжил сам:

— У американцев, знаешь, была зелёная миля, а у нас — улица. Всех каторжан, прежде чем сдать в централ, проводили через такую. Чтобы сразу отсеять слабых. Солдаты выстраивались в две линии. У каждого в руках — берёзовый прут. Руки каторжнику привязывали к прикладам ружей и так, на ружьях, как на поводке, медленно вели через весь строй. Солдаты, значит, лупили прутьями. Летели кровавые брызги. Мужик терпел, а когда со спины кожа свешивалась кровавой бахромой, начинал орать. — Тюрин отчего-то оживился. Снял влажную от пота панаму, стал обмахивать ею лицо. — Наконец каторжник падал, и его дальше везли — тянули за привязанные к рукам ружья. На спине уже был мясной фарш, и мужик смолкал. А его всё везли по зелёной улице: взад-вперёд, взад-вперёд. Он даже не стонал. Слышен был только свист прутьев и шлёпанье, будто по грязи лупят.

— Миша! — не выдержала Марина Викторовна. Лошадь под ней от громкого окрика чуть дёрнулась.

— Вот тебе и зелёная улица.

— Хватит.

— А я это к чему говорю-то?

— Не знаю и знать не хочу. Иди, вон, Серёже рассказывай. Он такие истории любит. Может, ещё статью напишет.

— Поздно статью-то писать. Я уже целую монографию об этом издал, — Тюрин, приосанившись, надел панаму. — А я это всё к тому, каким человеком был Дёмин. Зелёную улицу прошёл. На каторге сидел. Зимой бежал — без вещей, без ружей. Спальников и горелок у него, знаешь, не было. Один из всей артели выжил. Сруб себе поставил. Это значит, голыми руками выворотни[8], там, валежины[9] таскал. А тут, значит, увидал чего-то в горах — и бежать бросился?

— Миша, — Марина Викторовна настойчиво смотрела на Тюрина.

— Бросил ваше золото и только пятками засверкал, так? Любопытно получается.

— Миша!

Профессор ничего не слышал и только посмеивался своему рассказу. Он и не замечал, с каким интересом его слушают братья Нагибины. Слава даже перестал улыбаться. Сосредоточенно, жадно ловил каждое слово. Услышав последнюю фразу, переглянулся с Юрой. Братья коротко кивнули друг другу и заторопились вперёд — туда, где виднелась спина Фёдора Кузьмича.

— Тюрин, дурак ты на всю голову! — процедила Марина Викторовна.

— Это чего это? — опешил профессор, не ожидавший услышать такую грубость.

— А то, что думать надо головным мозгом.

Марина Викторовна, ткнув коня пятками, направила его вперёд. Нужно было скорее рассказать обо всём мужу.

Сергей Николаевич, узнав о выходке Тюрина, нахмурился, но сказал, что ничего страшного не случилось. Нагибины могли принять рассказ о золоте за очередную байку профессора:

— Мало ли он тут треплется? Но ты права, я ему скажу, чтоб покрепче держал своё помело.

Долина, зажатая между горных кряжей, расширилась. Экспедиция теперь шла в стороне от реки. Ровные поляны разнотравья сменились густой урёмой из белоснежных берёз. Деревца все были изогнутые, но здоровые, без чёрных пятен. На гладкой коре едва заметным пушком кудрявились бело- розовые лоскутки. Затем началась старая гарь. Лесок в ней был молоденьким, из совсем тонких берёзок, а на земле чернели сломки старой чащи. Бурелом