наклонился над Крэкнеллом, сказал: «Смотрите!» — и, забрав в горсть седые космы, потянул поникшую голову старика, так что тому поневоле пришлось отвернуться от черной реки и глядеть в небо, где, как некогда думал Крэкнелл, и был рай.
Старик распахнул подернутые дымкой глаза и раскрыл рот. Занималась заря, сияющие клочья облаков постепенно гасли, и небо прорезала бледная дуга. Жаворонок вспорхнул над рекой и восторженно запел.
Фрэнсис лежал подле Крэкнелла на топком берегу, не обращая внимания ни на то, что весь перепачкался и вымок, ни на вонь, исходившую от старика, ни на утренний холод. Время от времени их головы соприкасались, Крэкнелл оглядывался растерянно, бормоча обрывок псалма. «В душе моей мир и покой», — напевал он и в кои-то веки в этом не сомневался. Наконец он испустил долгий спокойный вздох: жизнь покинула его. Фрэнсис похлопал старика по руке и довольно произнес: «То-то», поскольку больше всего на свете любил, когда все шло так, как он и ожидал.
Дом 2 на Лугу
Олдуинтер
22 июня
Дорогой Уилл,
Сейчас четыре часа утра, настало лето. Я наблюдала в небе странное явление — Вы его видели? Кажется, это называется «серебристые облака». Снова знак!
Когда-то Вы мне выразили соболезнования из-за того, что я так рано потеряла мужа. Помню, я тогда еще пожалела, что Вы не сказали попросту: «Он умер». Я его не теряла. Я вообще тут ни при чем.
К чему соболезновать мне? Вы же его не знали. И меня Вы тогда тоже не знали. Наверно, Вас выучили этим добрым фразам, когда вручили первый воротничок.
Едва ли я сумею Вам объяснить, каково мне пришлось, — и я сейчас не о смерти (видите, как просто выговорить это слово!), но о том, что было до нее.
Когда он умер, меня охватили радость и смятение. Верите ли Вы, что можно одновременно испытывать столь разные чувства, причем оба — совершенно искренне? Едва ли: это несовместимо с Вашими представлениями о том, что есть абсолютная истина и абсолютная правота.
Я была в смятении, поскольку не знала другой жизни. Я была совсем ребенком, когда мы познакомились, когда выходила за него замуж, меня еще не существовало: он создал меня, он сделал меня такой, какой я стала.
И в то же время — в то же самое время! — я буквально умирала от счастья. В жизни моей было мало радости, и я даже не представляла, что, оказывается, можно испытывать такое блаженство и не сойти с ума. В день, когда мы с Вами встретились, я бродила по лесу и у меня перехватывало дыхание от восторга.
Я знавала даму, которая жаловалась, что муж обращался с ней, как с собакой. Ставил тарелку с едой на пол. На прогулке командовал: «Рядом!» Если она вдруг подавала голос без спроса, сворачивал в трубочку газету, которую читал, и бил ее по носу. И все это при друзьях; они лишь смеялись и считали его шутником.
Знаете, что я чувствовала, когда она рассказывала мне об этом? Зависть. Потому что со мной никто и никогда не обращался, как с собакой. У нас была собака — прегадкое созданье: как-то раз я поймала на нем клеща, и тот лопнул у меня в пальцах, как ягода. Майкл клал голову пса к себе на колено, хотя тот слюнявил ему брюки, трепал за ухо и при этом смотрел на меня. Иногда шлепал его по боку, снова и снова, и сильно: раздавался глухой звук. Пес катался по полу от восторга. Когда Майкл умирал, собака не отходила от него ни на шаг и не пережила его смерть.
Ко мне он никогда не прикасался с такой лаской. Я смотрела на пса и завидовала ему. Можете вообразить, что это значит — завидовать собаке?
Я на время уеду в Лондон. На Фоулис-стрит не вернусь: для меня там уже не дом. Поживу у Чарльза и Кэтрин.
Если не захотите отвечать, не надо.
С любовью, Кора. 
