– Что? – переспросил Николас. Ясное дело, они удивились. Я за всю жизнь извинялся всего раза три.

– Простите, – повторил я. – С того вечера в туалете я много думал и понял, что должен перед вами извиниться.

– Не нужны мне твои извинения, – сказал Скотт. – Шантажируешь меня однажды – позор тебе, шантажируешь меня дважды – позор мне. Пойдем, пока третьего раза не вышло…

– Слушайте, мне и самому в школе тяжело, но мое раздражение всегда со мной, – сказал я. – Я никогда ничего не скрываю, но все равно непросто приходится. Не могу и представить, как трудно при этом еще и что-то утаивать. Если из-за меня вам стало еще труднее, мне правда очень жаль, но вы мне здорово помогли тем, что сдали работы в мой журнал.

Они ждали еще какого-нибудь «но», но его не было.

– Спасибо?.. – С сомнением сказал Николас.

– Мило с твоей стороны, наверное, – согласился Скотт.

– И, просто чтобы вы знали, я никому ничего не скажу, – продолжал я. – Слово скаута. Я знаю, как ограниченно и нетерпимо этот город относится ко мне, а я ведь даже не гей, просто очень умный. – Я фыркнул, потому что немного пошутил, но им было не смешно. Ник и Скотт поникли и печально переглянулись.

– Да не только в городе дело, весь мир такой, – сказал Скотт. – Кроме как в Сан-Франциско да в Голливуде это везде больная тема.

– А я туда не могу переехать, – добавил Николас. – От меня вся семья откажется, если узнает. Моя мама была в совете, который предложил поправку против однополых браков. Это она придумала на тех желтых табличках счастливую мультяшную семью нарисовать.

– Выходит, ты мучаешься ради людей, которые даже настоящего тебя полюбить не способны? – спросил я. – Не зря ли?

Скотт фыркнул и скрестил руки на груди.

– Да, все эти дежурные фразочки мы уже слышали, – сказал он. – Всяким политикам и знаменитостям легко говорить, что станет лучше, но нам все- таки приходится немного посложнее в реальном мире, где ребят убивают каждый день.

У меня не было ни морального права, ни оснований говорить то, что я сказал дальше, но отчасти именно поэтому мне так захотелось это сказать.

– Скотт, я большей чуши в жизни не слышал. Никто не обещает, что будет легко. Может быть, это будет сложнее всего в вашей жизни, и одним, возможно, придется дольше ждать и строить планы, чем другим. Но если вам плохо живется там, где вас не принимают, и при этом вы не хотите даже попытаться переехать туда, где примут, тут вам остается винить только себя.

Они примолкли. Люблю, когда люди так делают. Я не хотел читать им нотаций, но раз уж вы пришли в мой класс, будьте добры выслушать, что я скажу.

– Может, я и не смыслю в том, о чем говорю, – продолжал я, понемногу распаляясь, – но мы все – часть меньшинства, которое ждет, когда же наконец большинство перестанет тупить.

Я посмотрел на часы: почти шесть. Время быстро пролетело. Клянусь, каждый раз, садясь за журнал, я будто в кротовую нору пространства и времени залезаю.

– Я был бы очень рад разводить демагогию целый день, но у меня бабушка с маразмом, которую нужно навестить, пока приемные часы не закончились, – сказал я. – Вкусных вам коктейлей.

После этого я буквально выставил этих плащеносцев – впервые в жизни мне довелось кого-то выпроваживать из класса журналистики. За пять минут из-за них я сначала устыдился, потом разозлился, а я терпеть не могу из-за других людей чувствовать что-то, чего чувствовать не хочу. Пора было уходить.