— для питья, для мытья, даже стирки. Мы, может быть, из-за этого доехали благополучно до границы и не схватили сыпняка или другой инфекции. Пыль, грязь, утомление, длинные остановки в переполненном вагоне были невыносимы.
Так мы доехали до Двинска. Здесь нам пришлось сделать маленькую остановку, две ночи и день мы провели на вокзале. Сотни репатриированных валялись вповалку на границе, и мы боялись, что нам тоже откажут или задержат въездную визу. Но как-то все обошлось, мы получили наши пропуска и смогли двинуться дальше.
В Двинске была совсем другая обстановка. Военная дисциплина и порядок и чистота, даже комфорт. В вокзальном ресторане сервировали обед на скатертях, с вином, с лакеями во фраках, как полагается. Для детей даже было пирожное.
Это был первый день праздника Кущей, Суккот, и мы решили его отпраздновать. В соседней зале буфетчик справлял свадьбу не то сына, не то дочери, там играла музыка — вальсы, мазурки, кадрили. У нас под столом ноги двигались в такт музыке, но мы не решились присоединиться к ним. Мы расположились после ужина на бархатных диванах «nur fur Offiziere»[275]. Мы выпили за наше будущее в Палестине — мы твердо решили, что наш путь не в Литву или Польшу, а в Палестину.
К утреннему поезду начали собираться военные и денщики с багажом, и мы должны были освободить наши диваны. Пивные стаканы звучали как клавиши плохо настроенного инструмента. Гортанный прусский говор и смех выгнал нас из зала второго класса, и мы пошли бродить по перрону. Молодой доктор и Марк по очереди рассказывали о своей работе на Кавказе, в Сибири, а когда подали поезда, наши пути разошлись: они уехали в Латвию, мы — в Литву.
В окнах мелькала повоенная новая оккупированная Литва. Вырубленные леса, проволочные заграждения, сожженные сторожевые будки, новые строения с характерными для Германии диагоналями крест-накрест по красному кирпичу, немецкие вывески. Четыре года изменили до неузнаваемости этот знакомый мне путь. В сетке для шляп и зонтов я нашла кожаный стек — хлыст, первый подарок оккупированной Литвы.
В Вильне, после того как мы в отеле немного отдохнули с детьми, я поехала на кладбище к папе. Могилы не нашла, пришлось через погребальное бюро — «
Неделю я жила в таком трауре, какого, может быть, не было бы, если бы он умер на моих руках. Все горе трех лет, скопившееся и задушенное, прорвалось в эти первые недели. Я обошла его врачей, разыскала прислугу, родных его и мачехи. Как я и предполагала, он умер очень одиноко, без правильного питания и ухода. После его смерти разнесли весь дом, все движимое имущество, взломали письменный стол и вынесли все документы. То же самое сделали с моим добром, которое осталось на хранении у папы.
В старой папиной квартире мы себе устроили первое пристанище. Дома были страшно запущены, жильцы и арендатор не платили, ремонтов не делали. Многие квартиры пустовали за непригодностью для жилья. Долго мы не могли выдержать в этом доме: по соседству был немецкий военный постой, ночью солдаты бодрствовали, а днем спали. Ночью они варили себе свой эрзац-кофе и громко разговаривали, а днем мы должны были ходить на цыпочках, чтобы их не разбудить, и следить, чтобы дети не плакали и не шалили громко. Ни мебели, ни посуды мы не нашли. Чтобы устроиться наново, Марк подал заявление в комендатуру о пропаже вещей и представил список мебели и всего, чего не доставало. И как это ни странно, с чисто немецкой аккуратностью мы получили обратно нашу мебель и мебель отца. Все ценное и мелкое, что можно было унести и выслать в Германию, мы, конечно, не получили.
Я жалела старинные часы, которые всегда стояли на столе у отца, старинные, бронзовые, с фигурой городничего верхом на коне, — это было художественное произведение. Его, конечно, украли. Мебель была сильно попорчена, инкрустации из махагони[276] выпали, на рояли и столах были следы горячих кастрюль. Я и прислуга несколько недель тяжело работали и, вместе со столяром и поденщицей, наконец привели все в порядок. Мы нашли себе квартиру на другой улице, она была нам слишком велика, и несколько комнат мы заперли на ключ.
Я бегала по антикварным лавкам и тут и там находила свои вещи. Иногда я их откупала, иногда нам их отдавали без лишнего разговора, потому что если были свидетели, то краденое или забранное все равно нужно было возвращать бывшим владельцам. Но иногда мне просто не хотелось перегружать дом старыми воспоминаниями и тратить труды и деньги на борьбу за старую картину, зеркало в золоченой раме и диваны, которые потеряли свой первоначальный вид.
Мы не успели еще распаковать наши вещи и расставить все по местам, как дети заболели тяжелой «испанкой» [277]. В конце концов и я, и Марк заразились, и мы все четверо лежали с высокой температурой среди беспорядка, без настоящей прислуги. Знакомые врачи приходили нас проведывать, все боялись осложнений на легкие, потому что в тот год «испанка» нередко кончалась смертью. Казалось, мы никогда не вылезем из этой болезни, из страха за детей, из беспорядка и беспомощности, но и это кончилось. После «испанки» и устройства нашей квартиры мы были такие усталые и измученные, что решили поехать отдохнуть к свекрови.
Она жила по-прежнему в местечке[278]. Она сильно постарела и изменилась за эти годы одиночества и немецкой оккупации, у нее реквизировали все, что могли, но ей оставили одну корову, и теперь она восстанавливала свое хозяйство. Она нам бесконечно обрадовалась, особенно ребятам, которых она даже не знала. А они сильно выросли и стали людьми.
Свекровь старалась нас откормить, чтобы мы поправились. Свое молоко, яйца, масло и зелень — все было совсем как в ошмянском имении когда- то. Дети радовались бабушкиным булочкам, мясу, яйцу. Марк спал по целым дням, а мы с ребятами ходили гулять по снегу, соорудили маленькие саночки и
