Я ходила в театры и на концерты, потому что приближались роды, и, как и перед рождением Рут, я старалась не упустить и использовать каждый «оставшийся в моей жизни час».

Наконец, я начала готовиться к родам. Нужны были деньги на вторую постельку, колясочку, больницу — теперь я уже не рожала дома, и не было Марка возле меня — и на обрезание, если будет мальчик. Мне тяжело было снова обращаться к дедушке и матери, но они сами позаботились обо всем и облегчили мне эту задачу.

В конце февраля я родила сына. Когда кончились роды и боли, я от радости поцеловала руку акушерке:

— Спасибо за сына.

Она засмеялась:

— Это вы благодарите Бога и вашего мужа, я тут не при чем!

Марк приехал в последний момент. Он очумел от радости. Мы решили дать сыну имя его покойного отца — Меир, по-еврейски это означает «светящийся». И действительно, ребенок был, как солнечный луч. Рут была брюнетка с голубыми глазами, Меир был блондин.

От радости я стала религиозной. Я хотела жить «по Божьи». Я хотела заслужить свое счастье и мир для двух моих детей.

Я считала, что страдания нас должны научить добру, заслужить бессмертие не на том свете, а на этом — хорошими поступками, лаской, добрым именем, творчеством, строительством, работой для своего народа и для всего человечества. Я готова была простить всем нашим врагам, лишь бы нам дали жить и не уничтожали «малых сих».

Я была против войны, но я даже готова была понять войну, если она может принести спасение, освобождение малым и слабым народностям и моему несчастному народу тоже. Война за лучший мир и новую форму жизни.

Моя религиозность была ближе к пантеизму. Я любила природу и все живое и сущее, я готова была принять «соборность», вселенскую церковь, экстаз в религии и искусстве, в творчестве и коллективном труде. Я верила в общность человеческих интересов, и культур, и веры, в общую эстетику и мораль и все, что дает человечеству и отдельному человеку счастье: как любовь, рождение ребенка и материнство.

Страдания, если они были целесообразны и вели к каким-нибудь достижениям, я принимала тоже как счастье. Д’Анунцио[230], который утверждал, что «восторг — достояние Божества» и «наслаждение — самый верный путь к познанию, указанный нам самой природой», что «человек, много выстрадавший, менее мудр, чем много наслаждавшийся», для меня был так же приемлем, как Данте, который через Ад и Чистилище вел нас в Рай.

Я любила стихи Бальмонта:

Эта радость и приятие жизни, хорошей и плохой, счастья и страдания, все это дало мне мое материнство, рождение сына, без которого я бы не чувствовала свою задачу выполненной. А я, безумная, хотела уничтожить его в зародыше!

После обрезания Меира Марк вернулся в свой лазарет.

Квартиру нам пришлось переменить, так как вернулись хозяева. Я получила временно квартиру на Подновинском бульваре. При доме был сад, так что не надо было ехать на дачу, я сидела на бульваре и в нашем садике с двумя ребятами. Я читала Грабаря[232], Шлецера о Скрябине[233], Серова и Бергельсона[234]: скрябинская «Божественная симфония» была мне по духу, а бергельсоновская еврейская чеховщина уже больше не соответствовала моему весеннему настроению.