Обыскали всё. Шапки не было. Илья уже не удивлялся. Он был в ярости. Логично было предположить, что единственно покинувший компанию Окуджава случайно, перепутав, ушел в чужой шапке. Но не было и его шапки!
Я уезжал из Ленинграда на другой день. Пришел утром на студию, на втором этаже возле кабинета директора встречаю мрачного Илью. Он протягивает мне какую-то бумажку. Что это? Номер телефона Окуджавы. Зачем? По поводу шапки.
— Но ведь он же не мог уйти в двух шапках, — уже начинаю злиться я.
— Конечно, — невозмутимо соглашается Илья. — Но мало ли что? Может, он что-то о ней знает, надо проверить все варианты.
— Но почему я?
— А кто? — невинно спрашивает Илья. — Ведь ты же едешь в Москву.
Я смотрю на него, на его обиженное лицо, злюсь, но мне и смешно, и трогательно. Конечно, он не жалеет шапку как вещь. Он жалеет себя, как в детстве оставленный без подарка. И я на какое-то мгновение превращаюсь из младшего в старшего — но только на мгновение — и беру у него бумажку с телефоном.
Целый день в Москве свербит: звонить Окуджаве, надо звонить Окуджаве. Господи! Как же не хочу! Репетирую будущий разговор. Драматургию надо построить таким образом, чтобы не сразу, легко, иронично коснуться проклятой шапки, чтобы, не дай бог, не подумал что…
Но уже вечер. Все! Деваться некуда. Набираю номер.
— Здравствуйте, Булат Шалвович. Это Паша Финн… Мы… в Ленинграде… у Венгеровых…
— Да, Паша, конечно, — вполне доброжелательно говорит он. — Я вас слушаю.
О, как много я мог бы сказать ему. Что он последний русский лирик, что его голос, его пение — это мелодии и молитвы наших надежд, наших печалей и любви… Но вместо этого волнение, стеснение — и вся драматургия к черту. И я бухаю:
— Дело в том, что в тот вечер у режиссера Авербаха пропала шапка.
Пауза. Долгая. Я краснею. Наконец Окуджава — холодно:
— Дело в том, что я обычно не присваиваю чужие шапки.
— Нет, нет! Что вы! Вы меня не так… Я вас не так… Просто все варианты…
Он молчит, слушая мой лепет. Из квартиры в трубку долетают голоса.
— Извините, — вдруг говорит Окуджава, — меня зовут. Разговор, конечно, интересный, но дело в том, что там у нас на кухне сидит Генрих Белль.
Еще раза два-три я видел его. И хотя он, конечно, давно забыл об этом дурацком звонке, я каждый раз старался не столкнуться с ним, прятался за спинами. А ведь я так много мог ему сказать…
Шапка, между прочим, нашлась.
Снова время Курсов — в Москве появляется еще один, тогда только будущий, лауреат Нобелевской премии.
Из писем Ильи Авербаха
Фельетон про Осю — верх мерзости и подлости. В нем нет ни одного слова правды, даже стихи чужие. Позавчера мы провели с Иосифом целый вечер, он переносит это мужественно и умно. Сначала были в ЦДЛ на вечере польской поэзии… Потом долго бродили по холодной Москве и говорили за жизнь и за искусство.
…История с Осей кошмарна, и я ничего не могу говорить по этому поводу. Она развивается по законам Кафки.
…Был у меня еще Ося Бродский. Читал бесконечные прекрасные пронзительные стихи “Прощальная ода”.
