Из знойного марева, словно подлодка из морской пучины, всплыла электричка; ожил сморённый народ, неожиданно проснулся лохматый шатун, сел на лавке, удивлённо оглядывая белый перрон и дачников, похожих на суетливых мурашей. Жизнь продолжается…
Дай удрал в Китай
Байкал, сливаясь синью с туманно-голубыми горными отрогами и снежными гольцами, ласковый и блаженно-ленивый. Протяжно и счастливо оглядывая море, вдыхаю прибрежный ветерок с омулёвым душком и дальше благодатно бреду по шпалам, правлю в селение, где заждалась меня моя сирая избушка, все окошки насквозь проглядела, поджидаючи. Напеваю привычное: «Это русское раздолье, это родина моя…»
Пересекаю Московской тракт, что жмётся к Байкалу. Заперт железнодорожный переезд, подле которого хищной сворой сбились визгливо пёстрые заморские легковухи – пучеглазые лягухи. К переезду ковыляют беспризорные дворняги – уродливые, страшные, с полувылезшей и закуделившейся шерстью, – глядят старчески-слезливыми, гнойными глазами. Из чёрной «лягухи» выглядывает мордастый, бритый парень, кидает на обочину хлебную корку; собака подхватывает, грызёт на грязной, заплёванной машинами обочине.
Небо блаженное – высокое, по-сентябрьски синее…
Матерясь и зло дёргая покорную девчушку, шатко бредёт иссохшая, испитая тётка – тощая коза с пустым выменем; нахально лезет к машинам, беспрокло христорадничает – не подают, пьяная. Девчушечка – худая, бледная, ангельски смиренная, цепко держится за пьяную материну руку, больше ей не за что держаться в жестоком мире. Мама, хоть и пьющая, гулящая – един свет в окошке. О Царе Небесном и Царице Небесной кроха не ведает; да узнает ли?.. Не уготовил ли супостат и девчушке безумную мамину судьбину?.. А папу, ежли такой у девчушки водится, повесить бы на осиновую суку.
Вспоминаю бабоньку, что ныне видел в электричке… В тамбуре накурено, хоть топор вешай. Нервная, сухая жёнка торопливо и жадно смолит терпкую трескучую «Приму», воровато и опасливо оглядываясь, – не застукали бы охранники, иначе ссадят на ближайшем полустанке, коль штраф не заплатишь. В ногах бабёнки жалкий узел, на котором сидит чумазый малый. Просом просит:
– Мама, мама… дай пряник?
Мать тоскливо и зло:
– Дай удрал в Китай. Беги, догоняй…
А Байкал – тихий и синий, уплывающий в небеса, откуда тихо наплывает молитвенная песнь о небесной вечности…
Птички божии не жнут, не сеют
Степенный зажиточный мужик ведает от святых отцов: в окно подать – Богу дать, а скупому человеку Господь убавит веку. Вот и вырешил: на Святой Пасхальной седмице тряхнуть мощной, авось не убудет. Да и всё может случиться: и богатый к бедному стучится. Бывало, иной нажил махом – ушло прахом.
Потчует богатый мужик голь перекатную – прошаков деревенских, христославов; стол и не ломится от разносолов, да и не скуден ествой. Мог бы, что не мило – клади попу в кадило, но стыдно в святые дни потчевать крохами, что кухарка смела со стола. Хотелось поначалу смехом приветить: «Конь бежит, копыта стёрлися, а мы не ждали вас, а вы припёрлися…», но мужик воздержался от суесловия, поясно поклонился нищебродам. Помнил, батюшка во храме пел о милостыне, покрывающей грехи…
Умилённо и сурово помолясь, истово перекрестясь, хозяин и христославы, усаживаются за столы дубовые, за скатерти браные, где яства сахарные, питья медвяные. По закуске и стол – престол.
– Не взыщите, братья, чем богаты, тем и рады. Третий год недород… – Хозяин, сидящий рядом со степенной хозяйкой, смущённо краснеет, а дошлый прошак ухмыляется в реденькую бороду: де упаси бог тебе жить, как прибедняешься. Раньше был Ваньча, теперичи Иван.
Искоса, словно волк на теля, поглядывает мужик на едоков и думает огрузлую, неповоротливую, воловью думу: «Браво живут, ни кола, ни двора, ни скотинёшки, ни ребятёшки; небесами облачаются, алыми зорями подпоясываются, белыми звёздами застегиваются… Ни забот, ни хлопот».
Опять хотелось горько посмеяться над христорадниками: «Что вы всё едите, так не посидите?.. Кушайте, дорогие гостеньки…» А потом добавить: «Вы масло-то мажьте на хлеб…» Прошаки по-птичьи мелко закивают головами: «Мажем, мажем, кормилец…» И тогда он, хозяин, усмехнётся в дремучую бороду: «Кого же вы мажете?! Ломтями кладёте…»
Прошаки, сутулясь под тяжким взглядом, тихо и пугливо хлебают бараний кулеш, мажут коровье масло на ломти белого хлеба. Чавкают голыми ртами, трут голыми дёснами хлебушек, а про себя, поди, ворчат: корёная ества поперек горла топорщится…
Мужик, с утра разговелся, щедро насытил утробу и молитовку деревенскую прошептал: «Слава Те, Господи, Бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел»; и, уже сытый, косится мужик на христославов-христорадников, на еству и вздыхает про себя: «Горбом все добыл, в поте лица да в мозолях, а эти… – насмешливо оглядывает едоков, – лодыри, до пролежней кирпичи протирали на печи да тяжельше ложки ничего не подымали. Разве что христославить под окном мастаки…» Но вдруг вспомнил отца, что дожил век в стуже и нуже, весело утешаясь: «Богачи едят калачи, да не спят, ни в день, ни в ночи; бедняк чего ни хлебнёт, да и заснёт, ибо мошна пуста и душа чиста».
Сын, сам горбатясь от темна до темна, нанимая батраков на хлеба и покосы, зажил богато, веря: тот мудрён, у кого карман ядрён. Но слышал он, трудяга, крот земляной, яко рече Господь: «Птички Божии не жнут, не сеют…», но не может вместить в мужичью душу Божественные глаголы: да ежли все людишки обратятся в птах Божиих и перестанут пахать да сеять, вымрут же?..» Поминается евангелийская Марфа, что «приняла Его в дом свой» и
