дольку, чувствуя, как по пальцам начинает течь сок, как маленькие капельки брызгают на столешницу.

Теперь самое сложное – поддеть прозрачную пленку так, чтоб не повредить мякоть, и одновременно полностью очистить ее от горькой защиты.

Саша так сосредоточилась на своем занятии, что не заметила, как похититель снова оказался за ее спиной, снова приблизился вплотную, коснулся ладонями голого колена, скользнул пальцами под него, щекоча прикосновением горячую кожу, чуть потянул вверх, заставляя оторвать пальцы от холодного, по его мнению, пола. Добившись успеха, Яр не убрал рук. Провел ладонью по бедру, до самой футболки, проник под нее, коснулся кожи живота, прижимая еще ближе, уткнулся губами в шею, касаясь нежной кожи дыханием, а потом и поцелуями.

– Сашка, – шепот прозвучал у самого уха, а потом снова был поцелуй. И не один.

Первый кусочек красной мякоти коснулся языка. Все равно горьковатый. Тут дело не в пленке. Он сам такой. И кислый тоже сам. И сочный до ужаса, и вкусный невообразимо. Пусть не такой сладкий, как апельсин, пусть не так утоляет жажду, как яблоко, пусть не такой мягкий, как киви и глянцевый, как клубника, но от него невозможно оторваться. Он такой один.

Закрыв глаза, девушка отправила в рот вторую дольку. С ней справиться было сложней. Руки почему-то затряслись, мысли спутались, и касания под футболкой очень отвлекали, заставляя сжимать мякоть подчас слишком сильно. Так, что сок еще больше сочится по пальцам. Но вторая долька была такой же вкусной. В этом тоже его преимущество. Первая, вторая, третья, четвертая – он до бесконечности не надоест. Всегда будет таким… желанным.

– Что ж ты делаешь со мной, – что делала с ним, Саша понятия не имела. Когда ее резко развернули, впечатывая теперь уже спиной в столешницу, успела только схватить дорогие сердцу оставшиеся дольки.

Благо, на ее клад Яр равно не посягал. На нее посягал, а вот на клад нет. Впился поцелуем в губы, раскрывая их, мешая ее привычную сладость с горечью грейпфрутового сока, снова прошелся прикосновениями по телу, обхватил за спину, прижимая совсем уж тесно.

– Хочешь? – Саша оторвалась от него только тогда, когда он сам позволил. Уткнулся лбом в ее плечо, тяжело дыша, продолжая сжимать в своих руках, будто она сейчас сможет сбежать. Будто сейчас сможет захотеть сбежать…

– Что? – он поднял затуманенный взгляд, прошелся по губам, заглянул в такие же пьяные миндальные глаза.

Отвечать Саша не стала. Он не держал ее за руки, не посягал на горький плод, а самой поделиться очень хотелось. С ним.

Девушка оторвала предпоследнюю дольку, начала медленно ее чистить под пристальным взглядом Ярослава, разломала на две части. Одну протянула ему, он поймал губами, потянул, а когда Саша собиралась оторвать пальцы – не дал. Придержал, поцеловал раз, второй, третий, не желая оставлять ей даже сок, который предназначен был для него.

Спрашивать, отчего у него так блестят глаза, из-за грейпфрута или по какой-то другой причине, Саша не стала. Только неотрывно следила за тем, как он покрывает поцелуями ладонь, касается запястья, слизывает след сока даже оттуда. По коже прошла волна тепла.

Вторую половинку дольки девушка собиралась оставить себе. Даже успела поднести ее к губам, сомкнуть на ней зубы, но и это Самарского не остановило.

Он устроил смертный бой за трофей. Почить смертью храбрых пришлось практически раздавленному его поцелуем кусочку. Грейпфрутовый сок теперь был везде. На лице, на шее, спускался в вырез футболки, последняя долька тоже как-то незаметно была сжата в пальцах.

– Тут камеры, Сашка, – оторвавшись только на секунду, Яр перехватил девушку за талию, поднимая со стула. Видимо, хотел уйти. Она не дала. Потянула назад, опять уткнулась спиной в столешницу, а его заставила наклониться ближе.

– Плевать.

Сейчас ей было абсолютно все равно, видят ли их камеры, есть ли в доме кто-то еще, что будет завтра. Ей хотелось быть с ним еще и здесь. Чтоб утром краснеть, вспоминая эту ночь. Чтоб бояться смотреть ему в глаза, потому что он тоже будет ее помнить. Чтоб трепетать, стоит только оказаться на пороге кухни. Видимо, она сошла с ума, потеряла остатки здравого смысла, гордости, стыда, но жалеть сейчас об этом не собиралась.

Сама притянула к себе лицо мужчины, запуская липкие пальцы в непослушные волосы, а потом взялась за его футболку, освобождая от лишней одежды сначала его, а потом уже и себя с его помощью.

Он все равно не даст никому ничего увидеть. Сам сотрет запись этой ночи. Или оставит. Но для себя. Новая волна дрожи прошла по телу, а с губ сорвался полустон.

– Завтра пожалеешь, – он просто констатировал. Не собирался спорить и переубеждать. И оторваться от нее уже не смог бы. И вкус грейпфрута на ее коже тоже никогда уже не забудет. И как она выгибается, давая опускаться все ниже, слизывая горьковатый след с шеи, груди.

И как она шепчет что-то несвязное, забывается, закрывая глаза, запрокидывает голову, ищет опору в чем-то вокруг, а не найдя, цепляется за него, впивается ногтями в плечи, неосознанно оставляя на них свои след. И мышцы сокращаются под этими прикосновениями. И желание просыпается не простое человеческое, а какое-то неконтролируемое, неутолимое – даже целиком соединяясь, чувствуя, как она захлебывается от удовольствия, как уже не шепчет – кричит. Кричит твое имя, все равно понимаешь, что хочешь большего. А если больше невозможно, то продлить эту самую минуту на всю жизнь.

Он сотрет эту запись еще ночью. Сотрет, чтоб никто даже представить не мог, как это – быть с ней. Даже завидовать не мог тому, как она может шептать, кричать, целовать, смотреть, гладить. Это только его. Все его. Вкус грейпфрута на ее губах принадлежит только ему.

Когда все закончилось, снова думалось более-менее связно, когда одежда вновь была оправлена, а тело отказывалось подчиняться, Саша осознала,