— Вы сами виноваты, любопытный, — мягко, но с тем же лёгким насмешливым упрёком произнесла она. Как урезонивала ребёнка. Как урезонивал ребёнка бы тот, кто не особо любит детей, вот что вернее, подумал Роман. — И вам ещё очень повезло, что вас нашли. Что вы выжили.
— Да разве я спорю! Но кого обрадует, что у него в голове будут копаться? Это неприятно… жутко…
Роман чуть пошатнулся. Он очень устал.
Рука Четвёртой сжала его предплечье.
— Я не умею утешать, — сказала она. — Но, может, вам этого и не надо. Просто я никак не пойму, чего в вас больше — испуга или восхищения.
— А? — спросил Роман.
Четвёртая смотрела на него с неясным выражением лица. Потом произнесла странное:
— Вы — не обыватель.
— Ты теперь воин, — сказала Нга-Аи. — Что ты будешь делать?
— Я иду к шаману, чтобы он меня вылечил.
Нга-Эу переложила корзинку в другую руку. В свете шаманских огней её лицо было строгим, спокойным и сдержанным, но слова лучились радостью. Словно она вышла из хижины в самый холодный и дождливый день, а дождь внезапно прекратился, и, прорвав густой небесный дым, сверху хлынул Светоч. Словно с ямы-тюрьмы сняли крышку, и узник выбрался на волю. Словно теперь не надо было спрашивать ни у кого разрешения.
Возможно, так всё и было.
— Если он не сможет, я найду другого шамана. Я пойду по всем становищам, как меняльщик, и буду искать травников и знахарей.
— А потом? Когда найдёшь?
— А потом я вернусь домой.
«Почему?» — подумала Нга-Аи.
В ночном тёмном дыму придвинулось что-то плотное.
— Потому что маленькой я играла в колючнике, и сеяла вместе с родительницей зёрна на делянке, и училась распознавать, как поют свистуны, и считать циклы. Потому что на поляне перед хижиной я выучилась ходить, а у очага внутри — готовить. Потому что не хочу, чтобы то, что было со мной, заросло травой и исчезло.
— Нга-Лор тебя обижал.
— А кто так сильно обидел тебя и Нга-Анга, что вы ушли из дома навсегда?
«Там был огонь», — хотела и не смогла сказать Нга-Аи. Потому что Нга-Эу спросила бы у неё, почему он там был, и пришлось бы рассказать… признаться.
— Смотрите, Роман: черника.
Придерживая сумку, маркиза наклонилась к топорщащемуся кусту. Оборвала тяжёлую ветвь и протянула её собеседнику. И в самом деле черника, с удивлением отметил Роман — тёмно-синяя, налитая, выглядящая почти привычно.
— Какая крупная, — поразился он. — Словно фундук. Съедобная?
— И очень вкусная. Попробуйте. Да не волнуйтесь, хвост у вас не вырастет…
Роман кивнул и попробовал, разжевал сладкие ягоды, а потом наклонился ещё раз, чтобы потрогать серебристое, похожее на вереск растение. Оно шероховато скользнуло по пальцам.
— Это красивый мир, — проследила за его рукой маркиза. — Хоть и жестокий. Все миры красивы. Наверное, потому, что каждый чуть похож на наш.
— А?
— В каждом чувствуется что-то родное, даже если он населён одними бактериями, — продолжила Четвёртая. — Цвет, звуки, ароматы. Солнце.
Роман втянул воздух, густо пахнущий хвоёй.
— Наверное, вы правы. Этот, например, на запах как мой освежитель для уборной.
Смеялась Четвёртая заразительно, звонко, как совершенно обычный подросток. Роман не мог определить точно, сколько ей лет, но смех явно делал её ещё моложе. Совсем юной — и смягчал черты лица. В худощавой скуластой надменности, так врезавшейся в память после того, как он увидел портрет, во всём её жёстком облике, который нельзя было назвать особо симпатичным, проступала вдруг тихая красота.
— А ещё здесь, прямо как у нас, есть коты, — воодушевлённый этим смехом и почти позабыв про «резьбу», продолжил Роман. — Котолюди. И волки. И какие-то крупные травоядные звери — я одного смутно видел на болоте. И всё, способствующее зарождению цивилизации: вон, у хвостатых этих и
