Всякий рыбарь любит как похвастаться, так и взгрустнуть. Однако сего мужичка то происшествие с супряжником не слишком-то смутило. Смех чуть ли не брызгал из его глаз, а в оспинах рябой физиономии серебряно блестела в лучах восходящего солнца прилипшая чешуя. Я купил у него двух тупоголовых головлей. За все надо платить, а тем более — за хорошие новости.
…Гусака вчера я выменял у аввы Клима за розовое масло, которое в праздники капают в кадильницу. Тот каверзник срывался из монастырского птичника и летел куда хотел. Я едва сдерживал его, пока обмазывал жирной сажей. Ну, а выпотрошенная и подрезанная тыква со свечой зеленого воска еще и как похожа ночью на зловещий глаз. В детстве мы так пугали друг друга. Купился на это и малодушный Тончи. И убежал в Мараморош. Все темное в том направлении исчезает…
Мой домишко блестел, как новенький. Вымыты каменные ступени, вымазано свежей глиной крыльцо, подметен двор, вскопан палисадник. А на столе под орешиной — товкан[265] молока и узнаваемая выпуклость под рушником. Хлеб — сразу угадали мои глаза и чрево. Одного дня хватило паре женских рук, чтобы убогое холостяцкое пристанище превратилось в дом. И обязательная сердцевина его — хлеб на столе. Из слухового окошка в соломенной крыше глядели настороженные глазки. Марковций еще не разобрал, как принимать новое соседство. Морщил морду и поднимал то левую, то правую лапу — значит, будет какой-то гость.
А я угощался. Ржаной хлеб, сыр, яйца, шкварки с луком и молоко — было чем задобриться изголодавшейся душе. Насытившись, вздремнул на минуту и не услышал колесного скрипа. Спохватился от тухлого запаха, бежавшего впереди пришельца. Запах пережженного жира, браги и прелого чеснока.
«Какой чудесный вертоград! — усышал я фальшивый возглас. — Какие файные творения взращивает Господь, когда ему помогает человек!»
«А видал бы ты, Мошко, сей сад в прошлом году, когда у меня не было времени и Бог трудился здесь один…»
«Хе-хе-хе… Говорят, смех отодвигает грех», — деланно веселил себя корчмарь.
Признаться, я его ждал, но не так скоро. Что ж,
«Знаешь ли, Мафтей, с чем я пришел к твоим яслям?»
«Знаю, что ходят сюда не за сеном. А когда и за сеном, то за таким, что одолевает хворь».
«В этот раз пришел я, слава Богу, во здравии. Зато с новой бедой. Ой, хлебнул я, Мафтей, беды! Ой, вкусил я несчастья, братец!.. Обсела нас мурашва, да так, что готова сожрать заживо. Сначала повадилась в корчму, оттуда в гостиницу, а потом и в дом. Куда ни глянешь — муравьи. День за днем валят тучей. Как мака их насеяно. Вай-вай, тяжкие времена настали, благодетель наш! И солью посыпали, и известковым молоком, и прокисшим вином кропили — все псу под хвост. Нашли муравейник под трухлявым столбом, облили водкой и подожгли…»
«Не жалко было?» — удивился я.
«Что, ту мерзость жалко?»
«Да нет, водку…»
«Ты смеешься, Мафтей. Не знаешь, как это бывает, если не только под ногами, а и на столе, и на постели непрерывно снуют муравьи, лезут в горшочек и миску, в зубах вязнут, под платье забираются, а только задремлешь на минутку — тебе в ноздри и уши что-то лезет… Не знаешь, дружище, на что способна та мелкая мерзость…»
«Почему не знаю. Позавчера лежал я с проломленной головой в одной лачуге… Лежу себе на глине и звезды в голове считаю. Тут как раз подползает к моему уху муравьишка и начинает шептать…»
«Что?» — корчмарь даже побледнел в замешательстве.
«О чем люди молчат. А потом еще и след моего обидчика показал…»
«Человеческий след?»
«Человеческий, а чей же еще. Божьи мухи, Мошко, если их природу знать, способны не только следы наших ног заметить, но и следы человеческих замыслов. И велика их тайная сила как в привязанности, так и в гневе. Уж не говорю о крылатом воинстве небесном — птицах, которыми ангелы
