вечера. А сколько молитв послал я тогда солнцу, чтобы поскорее возвращалось оно на круги своя и облака застилали месяц, потому что и он нам мешал, и сами ночи были предательски короткими. Да что там, я молился на пыль ее ног. Прикладывал ухо к влажной траве и прислушивался. Так защитники в старину угадывали приход вражеской конницы. Я еще тогда не знал, что сластолюбивую женщину можно узнать по походке. А обещанную роскошь утех — по твердости ее бедер. Я еще ничего тогда не знал о том завещанном даре для человечества — о двух ногах, двух грудях и двух сущностях — света и тьмы, услады и горечи. Не знал, что самое жестокое побоище в жизни — любовное, на котором сходятся, состязаясь, два самолюбия, чтобы оба проиграли войну, дойдя до тесного двойственного мира. А после этого снова и снова высекают новые искры противоборства, снова ищут, выпрашивают и вырывают друг у друга радость, нежность и утешение…
Как тот язычник, стоял я на коленях и слушал землю, по которой она должна была прийти, принести сладкие ягоды поцелуев. И млел, когда ветерок с бережка доносил запах корня фиалки — она им красила свое платье, каждый раз после стирки. Фиалками пахли те благоговейные ночи. Кожа ее светилась в сумерках. Она вся светилась, как серебряная ложка с медом. А волосы пахли чем-то таким, что сладко дурманило. Я забывал, что я это я. Под ее взглядом я как будто погружался в жемчужину и оттуда мир мне виделся мерцающим сиянием.
Ночь нависала седым сукном. Вокруг звонили сверчки. А казалось, нам звонили склоненные звезды. Сбивая коленями росу с травы, мы крались в заброшенную кладовку Кнышевой мельницы. Росяные трепещущее паутины связывали нас тайной, и Ружена низала на них кораллы смеха. Проснувшиеся цветы поднимали свои головки, чтобы посмотреть на нас. Крест-накрест пересекались над головами соловьиные голоса, а рядом билась теплом ее птичья душа. Душа синицы. И от той радостной близости внутри меня трепетали мотыльки. И я ничего не мог с этим поделать.
Золотое ложе из стеблей овса было нам приготовлено в гумне. Мыши источили его в пух, а пауки завесили кружевными покрывалами. Ни свет фонаря мельника, ни воровской глаз месяца почти не проникали сюда. Светили только наши глаза и наша страсть. Только глазам и дыханию было вольно забавлять, ласкать и нежить друг друга. Рукам — нельзя. Так жестко решила Ружена, и я покорился. Она одурманивала меня своими чарами, управляла всем, и я отдался этому блаженно-возбуждающему смирению. Как доверчивый кукушонок в чужом гнезде.
Без прикосновений слышал я, как играет ее тело. Любовь жила в ней, как молитва в монахине.
«Откройся, я и так ничего не вижу», — умолял я ее в забытьи.
«Как же, не видит он. А серебряное блюдо на дне реки нашел…»
«Пришлось найти, чтобы принести тебе. Как Иродиаде, только не с чужой головой, а со своим сердцем. Ибо ты сердце моего сердца».
«Мне мало сердца, хочу и голову, и то, что в ней кипит, — шептала она с придыханием, что сводило меня с ума. — Я сразу догадалась, что ты хорошо плаваешь не токмо в водах, но и в науках. Да и люди поговаривают».
«Учение — те же воды, льды бездонные. Так мой учитель говорит».
«Хорошо говорит. Что ж ты, парень, знаешь такого?»
«Какого, Ружена?»
«Такого, что лечит и исцеляет».
«Множество всего знаю. А еще больше не знаю».
«Тогда поведай, если те знания не тайные».
«У Бога все явное для имеющих глаза и уши».
«У тебя красивые глаза, — склонилась она лицом к моему лицу. — Хочу смотреть на тебя».
«Зачем?»
«Чтоб ты смотрел на меня».
«Я только это и делаю. Ты мед для моих глаз, Ружена».
«У тебя мудрые глаза, — задумчиво сказала она. — А у меня чувствительные уши, — взяла мои руки и прижала ладонями к своей головке. — А теперь говори».
«Что я знаю такого? — смешливо начал я. — Знаю, что горячку выгоняют горячкой. И любовную тоже. Отравой побеждают отраву. От жара капают расплавленную серу в горячее питье, а затем бросают раскаленную серебряную монету… Знаю, что толченая косточка абрикоса изгоняет из тела рачицу… Знаю, что мертвую кровь очищают парением, плаванием и бегом… Знаю, что позвоночник можно оздоровить, если ходить босиком по рассыпанному зерну кукурички[203]. Знаю, что старость начинается с ног, и знаю, как им угождать… Знаю, что роса способна вернуть глазам зрение, а мозгу ясность… Знаю, что от мяты под шапкой лучше думается, а если в жебе золотая мелочь, то у тебя ловчее ноги и руки… Знаю, что больной быстрее выздоровеет, ежели в грозу положить ему камень на голову… Знаю, что настроение челядина зарождается в чреве и трава-молодило сему помогает… Знаю, как сосредоточить внутреннюю силу без лекарств, только поведением, образом жизни… Знаю, что первейшее лекарство для тела — вода, а для души — Дух-утешитель… И самое главное: знаю, что человек человека лечить не умеет. Зато, имея крупицу Божьего дара, может поправлять в человеке то, что пошатнулось, ослабело, надломилось. То бишь — подлечивать, подготавливать к исцелению, что непременно является Божьей волей… Знаю, что мы есть то, что думаем и что едим. На столе всегда должны быть яблоки, лук, овес, свекла, мед, ягоды и орехи…»