На сей раз я брал паланковский подъем чуть не вприпрыжку. На двух крыльях — надежды и тревоги. Цимера застал на бастионе. Следовал моему предписанию — дышать все больше свежим воздухом. А свою отравленную камеру он закрыл. Собирался и рогатку заглушить.

«Напрасно, — сказал я. — Кабы был вами, я бы сам туда забрался».

«Что ты мелешь?» — рявкнул тюремщик.

«То, что нас утешает, господин, часто и уничтожает. А в пагубе можно найти и спасение… Рогатка — готовый каменный мех с продушиной. Пусть соорудят там печь и обложат ее речными кругляками. Когда камень раскалится, обливайте его варивом из хвои и зелья, что я покажу. Париться следует голым, чтоб через кожу вышла горькая соль, а легкие лишились слизи. А после этого пить грудной квас и принимать это лекарство», — положил я на ступеньку баночку.

Цимер коснулся ее дрожащей рукой. Губители — самые мнительные люди, когда опасность нависает над ними. Всякое надуманное земное величие — та же болезнь.

Но я ему об этом не сказал, достаточно бедняге с одной справиться.

«Думаешь, сии лекарства помогут? Сколько же нужно их употребить?»

«Сколько, не знаю, но знаю одно: исцеление — на дне чаши. А вот которой… Здесь Бог отмеряет».

Хлопнула дверь, и из подвала вынесли на носилках тело под солдатским покрывалом. Я отвернул его, и сердце мое упало. Зря боялся, что солнце после мрака ослепит несчастного — тот был в беспамятстве. Разве что теплый. Пульс на запястье ощущался, как касание комара. Ношу положили на телегу, и возница тихо тронулся. Цимер робко заступил мне дорогу.

«Позволь, сударь, еще два слова… Я слышал кое-что о тебе и хотел бы сказать… Не держи на меня зла».

«А вы в себе не держите. Ибо это хуже любой плесени точит человека».

Мы тронулись. Впереди фура, сбоку двое конных лейб-жандармов в зеленых кафтанах и черных шапках. От кого и кого они охраняли?! Я шел позади. Боялся одного: чтоб не встретила наш поезд мать Алексы. Не таким ждет его возвращения Прасковья. Я и сам не знал, что довезу в Зарику — живую груду или мертвеца.

За Дорошовицей колесо нашло выбоину и телегу тряхнуло. Лежащий икнул и глубоко вздохнул. Я остановил извозчика. Парень уставился в небеса широко раскрытыми глазами, в которых не было ни удивления, ни страха, ни мысли. Только отражались облака, которые равнодушно куда-то плыли. А что плыло в той голове?! И плыло ли? Вот что меня смущало. «Дадим ему отдохнуть», — сказал я. Жандармы отошли под орешник и спешились. Возница высек огонь и затянулся файкой.

«Коли умрет до утра, дайте знать. Я дорого не возьму за перевоз тела. Божье дело…»

Я молча кивнул.

«Думаете, что умрет?» — с надеждой переспросил человек.

«Думаю, что дело Божье», — сказал я.

Тот зевнул и выставил вверх свой сизый утиный нос. Потом повернулся ко мне:

«Чуете, какой запах от тмина, даже доган[182] перебивает?»

«Что?» — встрепенулся я.

«Говорю, тмин цветет. Здесь, за лещиной, Тминное поле…»

Вот тебе и на. Невидимое ищи под ногами… Теперь я знал, где лежит Тминное поле, но большой радости не почувствовал.

Мы тронулись. Запах тмина, конского пота и слежавшейся арестантской соломы забивал грудь. Мы как раз проходили взгорье, в котором схоронилась давно пустующая пещера Аввакума. Томило душу. Так, будто это меня везут из тюрьмы-рогатки. Или будто это я прожил жизнь в темной земляной норе под яблоней. Пришли почему-то в голову его слова, когда я впервые заглянул в то странное жилье: «Дух тесноты не боится. Это одиночество требует простора».

Мог ли я тогда, малец малый, понимать их содержание?! Боюсь, что лишь теперь задним умом подбираюсь к скрытой сути.