ничего не придумал, ничего не выдумал. Я приобрел это в книгах и свитках своего духовного протектора Аввакума. А главное — у Назаретянина. «Господи, забери у меня все, только не веру». Единственный приют в лечении для меня — сия молитва. Лечит Господь, а я помогаю своими руками, своим голосом, intimus vis, сиречь — внутренней силой. И, вестимо, — дарами Живла-Природы.
А сколько таких, что хворь сами себе внушают и носятся с ней, как курица с яйцом. К таким и подход иной. Начертишь знаки на теле больного, обернешься к стене, что-то бормочешь, зеваешь, разглядывая трещины на штукатурке или плетение паутины. А бедняга прислушивается, дрожит.
— Не пожалеешь курицу за каждую вылеченную ногу? — грозно спрашиваешь.
— Не пожалею.
— Посмотрю через девять дней…
Через девять дней я ем курятину. Люди верят — и исцеляются. Ибо ценят то, за что платят. Только то и ценят.
Лекарства должны быть горькими, предписания строгими и загадочными. Первое требование — пить чистую воду. Много пить. Когда пьешь — не есть, когда ешь — не пить. Второй наказ — мыться. Третий — благодарственные молитвы. Благодарность за то, что имеешь, а не выпрашивание того, чего хочешь… А еще — ходить в яму и присыпать за собой опилками или перетертой листвой. Почему-то этого труднее всего добиться от русинов, которые рождаются на соломе, а умирают на доске.
В россыпях зелья на столе зеленовато поблескивала начатая бутылка. Хорошее вино у Кизмана. Мой отец говарил: «Чтобы вино было легким, его должна делать легкая и добрая рука».
Какой она еще может быть у стекольщика, который целый день орудует железной цевкой! Вино и стекло из-под одной руки. Стекло и соль — из-под одной горы. Горы, над которой взошла звезда моей любви.
Бывают года — короткие, как хвост белки. А тот был длинный, как старосветское ожерелье. И такой же дорогой для меня. Год чудес.
Лето пахло прибрежной ряской и мореным дубом. Запахи — это слуги, с которыми можно вернуться в разные времена жизни. В то лето мы строили ниже «Желтой корчмы» перегату[136], которую швабы называли шлюзом. Годом ранее случилось страшное наводнение, что слизало целые улочки бедняцких мазанок, заполнило подвалы и крамарни[137] центра города, нанесло ила в Борок и Цитрон-Сигет. Комитат решил строить шлюз, которым бы можно ослабить быстрину и, наконец, навести порядок с перевозом, ибо после того как загородили Полатиновое поле, рыбари исхитрились брать за переправу пошлину. Моего отца, что знал Латорицу лучше, чем свой жеб (всегда пустой), попросили сесть в общую лодку. Через день они менялись с подельником Иосифом Грюнвальдом и брали за перевоз в одну сторону половину крейцера. За год платили в казну по три форинта. Имея в управе какое-никакое слово, родитель приобщил к речным работам и меня. А сам в свободный день ловил рыбу — единственное, что в своей жизни знал и любил.
Так я впервые в то лето имел вакации[138] от монашеской муштры. «Что ж, иди. Без труда нет и плода», — благословил меня Аввакум, оставшись возле книг в одиночестве. Меньше всего я думал о выгоде от работы. Млел от мысли, что причастен к знаменитому деянию, полезному горожанам. В Латоричное дно мы загоняли толстые сваи, десять человек одновременно поднимали и опускали огромное било. Тем временем древоделы из Грабова тесали бревна для подводных замков. Река упиралась, рвала запоры, шипела, метала клочья пены. Мы гарцевали на ней, как на взбесившейся кобылице. По распоряжению комитата столовать нас должна была «Желтая корчма», еду оттуда носила Грюнвальдиха. Однажды вместо нее пришла девица. Разложила на дощатом столе миски и наполнила их. Для всех это была еда, для меня — колдовская отрава.
Будто хмельная мгла затянула мне глаза, сквозь нее я зачарованно смотрел на ловкие смуглые руки, перехваченные на запястьях веночками тонкого шитья. Узоры те были не нашего стиля, и легкий шерстяной лейбик — не нашего кроя, и пятнышки мерцающего стекла в ушах — слишком дорогие для наших крестьянских красавиц. Еще и лиловый бутончик розы в ленте косы. Волосы у нее были, как черная шерсть. А необычное имя завершало тот образ — Ружена.
«Ружена. Руженка. Руженица», — звали со всех сторон мужские голоса, дабы лишь только слышать звучание ее имени. Она приветливо оборачивалась, и цветок вздрагивал на черном шелке волос. А глаза, глаза… кажется, они могли просверлить железо. И первое, что меня охватило, —
