По мосту прогрохотали запоздалые фуры. А может, ранние… За временем я не следил, я разгребал наплынок[158] . Если бы меня увидели жандармы, точно потащили бы в тюрьму за уничтожение городского имущества. Смола выгорела, зашипела и погасла. Зато подсвечивала небесная лампада, месяц на изломе ночи вошел в силу. Рыбки, как бритвенные лезвия, мерцали в воде. С обжигающей лихорадкой кожи, со всем внутренним напряжением ждал я вожделенного колокола из глубины. Но его не было. Зато — о небо! о воды! — в кочках разворошенного вымета моргнул тусклый блеск, как потерянная крошка небесного света. «Месяц к месяцу…» — ошеломленно приговаривал я, бережно разгребая мусор. Пока с речного дна не взглянуло на меня круглое холодное белое око.

Тот холод постепенно пробирался ко мне, сковывая дрожью все естество. Из последних сил вытащил я блюдо на поверхность, бросил в лодку и пошел спать.

Никто, кроме месяца, не смел увидеть заветную находку первым. Я нес ее для нее. Летел, не чуя веса в ногах. И пришел. Грюнвальдиха стирала, а племянница развешивала в саду паволочь[159]. Капли падали ей на босые ноги. Надраянный до рези в глазах серебряный поднос я поднял над головой, чтобы заслонить солнце, чтобы Ружена могла разглядеть удивительные узоры тонкого резца: обнаженные девушки-пастушки в дубраве, в стороне пасутся дикие звери, крадутся конные охотники с собаками, а над ними клин перелетных птиц… Но Ружена и не глянула на это, а неотрывно смотрела на меня. Смущенный, я протянул ей дар:

«Вот… Река передала тебе».

Но она не взялась за его края, а коснулась ладошками моих рук и, заглядывая в глаза, тихо сказала:

«Я узнала тебя. Еще раньше. Узнала по ногтям».

«Как это?»

«Ногти у некоторых людей подходят друг дружке. Ногти. А значит, и сами люди…»

Слова были короткие и отрывистые, что свидетельствовало о полноте ее внутренней жизни. С кем бы она ни беседовала, в разговоре вела. Я это заметил еще с первой встречи.

Дрожь опять охватила меня, как спозаранку.

«Не бойся, — одними губами прошелестела Ружена. — Больше ничего не бойся…» — и, опустив блюдо, прислонилась ко мне. Вдруг смешались птичьи голоса, бабочки трепетали в моем животе. Мокрые волосы ее терпко пахли цветом терна. Настороженные соски грудей коснулись моего одеревенелого тела. А глаза приближались с неотвратимостью грозовых облаков. И я рухнул, погрузился в тот желто-зеленый омут. Что это? Озеро, река, море? Дождь. Дождь в ее глазах. И вспомнилось где-то когда-то услышанное: «Не удержишь силой дождь. Реку еще можно сдержать, перепрудив ее. А дождь нет…»

Наши лица — выемка к бугорку — слились и замерли. Наши груди слились и дышали воедино. Только внизу, как волшебная граница, разделяла нас серебряная преграда.

Тогда я и не догадывался, какие яства преподнесет мне на этом блюде судьба…

Ворона уронила кость — во дворе ранний гость.

Еще с росой пришла служанка из бургомистрового дома. Я собирал снадобья для пани, а она стояла, как пышный цветок, в сенцах. Отдал ей лекарства, рассказал, что и как. А затем достал шкалик[160] густой мази.

«А это твое, невеста. Для твоей красоты. Смазывай свой рубец на ночь и с утра — и исчезнет, как роса на солнце. Закончится — дам еще».

«Ой, — смутилась молодка, — да вы еще и о таком пустом беспокоитесь».

«Красота — не пустое. Это, возможно, первое, что вертит миром. Если забыть о деньгах… Пусть тебя не сбивает с толку, что мазь мутная. Она из