Когда в первый день в Лембергском университете доктор Гакет устроил экзамен моему «дикому действию», я сказал, что так это понимаю, так обучен преданиями пращуров… Что старость начинается с ног, болезни зарождаются в голове, а смерть выходит из сердца — от чувства вины. Вот это нас и убивает, неразумных, не способных познать Божью милость. Ведь даже Он
Я не осуждал ее и себя не судил. Разве можно ругать птицу, сбившуюся с пути по дороге в теплые края?!
Напоследок я обернулся и еще раз посмотрел на ту удивительную гестиню. Это дерево почему-то меня дразнило более всего. Почему? Какие тревожные догадки будило? Я ревностно просеивал мысли, но объяснения так и не нашел.
На привале я разбудил Алексу и велел ему, как ветер, бежать им навстречу.
«Не я тебя посылаю, а сама судьба. Ежели Эмешка тебя узнает и уйдет с тобой, то будет твоей, а ты ее».
Так оно и произошло, ибо иначе и быть не могло.
В Угле я зашел к нотариусу и сказал:
«Отправьте гонца к ишпану с такой вестью: девушки, которые исчезли в Мукачеве в течение года, нашлись».
«Матица небесная! — ойкнул чиновник. — Я слышал про ту беду. Как же они нашлись? Где?»
«Бог знает! Появились, и все тут. Сами не помнят, где блуждали…»
«Чудеса! Да что стоим… надобно снарядить их доставку в Мукачево».
«Не надо, — остановил я его. — Сами дойдут. Как пришли, так и вернутся».
Так должно было быть. Следовало еще связать оборванные нитки химер и смотать их в клубок целости. Обязаны были вернуться на свой путь, а на нем — познать самих себя и найти свой Дом.
Затесь двадцать восьмая
Кольцо для обреченного
И за всадником стоит черная печаль…
Назад я возвращался пешком. Хотел надышаться свободой Марамороша и дать сердцу отдых. И клетку Марковция швырнул в реку. Хорек плелся со мной по обочинам кустарника, а когда уставал, то лез в зеленую тайстру — единственное, что мне напоминало о главной причине сего путешествия. Приятно было идти.
Первым в Мукачеве встретил меня мертвец — хороший знак. Особенно когда ты сам жив. По гравневой дороге громыхал воз с нетесанным гробом. Сзади плелся, бормоча явно не молитву, пьяненький Трусяк.
«Чай, это ты, Мафтей, чтоб тебе в добрый час!»
«Час всяк хорош, недоброе время… А ты все свое возишь?»
«На Косовку везу погребать. Умер дедора под самой церковью. Ни рода, ни гроша за душой. Моя подать такая — хоронить бездомных. Я им и исповедник, и последний собеседник. Вот идем и гуторим себе…»
«Хорошо тем рассказывать сказки, кто тебя не перебивает».
«Что правда, то правда, народ сей благой. Грех жаловаться… Но что мы про тлен развозим. Тутки мир только о нем и гудит, а он в одиночестве, будто из облака выпал. Бесполезный, заросший, запыленный… Где твой скарб, Мафтей?»
«Там, где и твой. Там, где и сего бедняги, что на телеге».
«Ну, сей хотя бы везется, а ты сбиваешь ноги на чужих дорогах».
«Я чужими дорогами не хожу, Трусяк. Да и ты своими ходишь, пока жив. Ибо мертвые не имеют дорог…»
