«Э-э-э, брат, что-то мы на грустное повернули. Лучше растолкуй мне, темному… Ну, вот и нашел ты их, спас, привел целых и невредимых. Потерял время и нервы. А что с того получил?»
«Что? Хороший месяц настоящих странствий».
«Хе, в странствие можно пуститься и без розыска чужих дочерей…»
«Можно, само собой. Да видишь ли, мил человек, искал я не только чужих, но и самого себя».
«И нашел?» — оскалил гнилые зубы могильщик.
«Нашел. Стою вот весь перед тобою…»
«Дивный мир, дивные люди».
«И я так говорю».
«А дальше что будешь делать, Мафтей?»
«Жить. Стареть».
«Подожди только… я тебя подвезу».
«Нет, это вы ждите с мертвецом. А я пошел жить…»
И пошел себе. А Трусяк дальше поплелся с телом, чтобы похоронить его в яме, которую вымыла вода. Могилу копать «за Божье» ленился. Бог не платит.
Молва о моем возвращении бежала впереди. За жидовским кладбищем (Мукачево начинается кладбищами — людей и скотины) наперерез стояла двуконная коляска. Нашего бурмистра — узнал я. Из нее выступил на мостовую и он сам. Схватил мою ладонь обеими руками и потряс ею совсем не благородно. Даже Марковций пискнул в сумке на плече. Биров светился стыдливой улыбкой дитяти. Ибо и вправду помолодел за сие время.
«Душа моя рада, — сказал доброжелательно. — Ты вернул ее на место».
«Если вы о своей дочери, то это не моя заслуга. Тот парень Алекса ее нашел и забрал с собой. А за ними и остальные потянулись. Золотое время — юношеские лета. А я так… сбоку себе бреду».
«Да уж, да ты не только знахарь, но и сказочник».
«Скажете такое… Знахарь много знает, а еще больше забыл».
«Проси для себя награду, Мафтей. Смело проси».
«Ваше благородие, я этому не обучен, чтобы что-то просить. К тому же не знаю, что такое награда. Не понимаю этого слова, и все тут».
«Э-э, краснобая не переспоришь… А я временем связан, едем с графом святить церковь. Первую в твоем Росвигове. Поэтому проси отплату за услужливость здесь и сейчас. Проси, пока тепла моя щедрость. Я не привык быть должником».
«Если так, то повинуюсь, милостивый государь. Знаете Тминное поле слева от Дорошовицы?»
«Не знаю. Меня от тмина пучит», — бурмистр был в хорошем настроении ныне.
«Поле не поле — целина, там раньше был скотомогильник…»
«И что с того?»
«Позвольте, чтобы я заложил там ореховый сад. В пользу нуждающихся».
«И все?» — удивленно воскликнул сановник.
«Разве мало — сад?»
«Сад… — повторил он, будто пробуя слово на вкус. — И что, ты будешь при нем сторожем?»
«Да где уж, сторож там есть. Хотя и одноглазый, но поймет, где свой, а где чужой…»
«Иди, Мафтей, не смеши, ибо я замешкался с тобой. Иди, там, под Мокрой стеной[367], ждет тебя граф. Только долго не удерживай его своими сентенциями».
Я огляделся, бормоча про себя: «Смешные люди. С каких пор это я удерживаю графов?» За углом, под мохнатой пихтой, лоснился лаком берлин, разукрашенный золотыми позументами. Тяжеловесная карета с тремя лошадьми. Форейтор открыл дверцу. Из бархатного потемка блеснул взгляд старой разумной птицы. Бледное лицо, оправленное во вьющееся серебро лохматых волос и бороды. Под выпученными глазами мешки, испещренные синеватыми прожилками. Холеная, запятнанная темными веснушками рука едва вздрагивает на костяной ручке.
«Подейшлый[368] твой век, голубь», — подумал я про себя, а вслух сказал:
«Это я, Мафтей Просвирник, пришел к вам…»
«Нет, это я к тебе пришел, благодетель, — бодро, несмотря на видимую слабость, отозвался граф. — В первую голову, уполномоченный императором, хочу поблагодарить за твое подвижничество. И собираюсь, sicut decet[369], за исправную заслугу выхлопотать тебе награду».
«Вашмость, я не такой уж сильный, чтобы носить еще и такие тяжести».
