Сказал всё это так, будто свою любимую женщину отдавал и вроде бы даже всхлипнул, но возможно, от глубокого вздоха у него так хрустели переломанные ребра.
На обратном пути Зарубин ничего, кроме дороги и примет, которые будет видно при свете фар, не отслеживал, поэтому показалось, доехали быстро. Сборщики уже вернулись на базу и теперь, отобедав, чистили и готовили к заморозке добычу: около сотни пластмассовых ящиков, с горкой наполненных белыми грибами, ждали очереди на обработку, настроение холодноватых прибалтов казалось горячим и возвышенным. Они даже старые советские песни пели, причём без всякой иронии, ностальгически тянули: «Широка страна моя родная...». На этот дружный хор будто бы перепуганный насмерть, поцелованный Эдик выполз на люди из своего тайного убежища, заклеив синий нос припудренным пластырем.
Зарубин старался не особенно-то маячить на базе, пообедал у себя в надвратной башне и лёг с осознанием выполненного долга: на важной охоте следовало быть в ясном уме. Проспал он часа три, садиться на лабаз было рановато, однако он всё же поехал, дабы в светлое время изучить дорогу и потом не блуждать ночью. Свежий след УАЗа хорошо и почти повсюду отпечатался на просёлке, две недели мочили дожди, но такие, что земля не раскисала — успевала впитывать воду. Без всяких приключений он добрался до нежилой деревушки с крышами из дранья и гигантскими бетонированными силосными ямами, в которых уже густо росли берёзы, там свернул налево и увидел следующий ориентир — электролинию со снятыми проводами. Дороги вдоль неё не было, просто набитые, заросшие травой колеи, по которым бежал свежий след. Тут наверняка ездили только охотники, потому как узкие поля уже заросли, а на оставшихся траву никто не косил. До подкормочной площадки с лабазом оставалось километра три, половину из которых можно было проехать на машине и далее уже добираться пешком, хотя привыкший к технике зверь не очень-то её и боялся.
И тут за полем со столбами и перелеском откуда-то взялась наезженная дорога, которая почему-то не запомнилась и на которой след УАЗа терялся. На обочине перекрёстка стоял рыжий, вросший в землю, гусеничный трактор, тоже не отметившийся в памяти. А сам грязный просёлок шёл поперёк хода и оказался полностью затоптанный коровами: вероятно, полчаса назад здесь прогнали стадо. Но Зарубин помнил, что будто бы после этого перелеска они с Костылём никуда не поворачивали, поэтому пересёк дорогу и поехал прямо, хотя на бугре с просохшей почвой следов не отпечаталось, однако заросшая старая колея была. Ругая свой навигаторский кретинизм, он пересёк зарастающие клочкастые нивы, миновал ещё один широкий перелесок и оказался на краю свежевспаханного поля.
Всё-таки несмотря на запустение, сельскохозяйственная жизнь в окрестностях Пижмы ещё теплилась, по крайней мере, тут даже сеяли озимые. Поэтому и зверь был: ещё занимаясь академической наукой, Зарубин сделал вывод, что дикий животный мир странным образом держится за мир человека и мигрирует из покинутых им районов следом за своим извечным врагом. И дело тут вовсе не в колхозных полях и обилии искусственной кормовой базы. Точно так же звери уходят и с территорий лесных, горных и даже нефтяных промыслов, невзирая на то, что после шумной и грязной деятельности двуногих наступает покой, что выруба и карьеры зарастают мелколесьем и ивняком, что наступает рай для травоядных, особенно парнокопытных, а значит, и хищников. Ан нет, крупное зверьё упорно кочует за человеком, будто его добровольный пищевой обоз, и главное, размножается лучше.
Вывод он сделал, только додумать не успел, выявить скрытые взаимосвязи в биосфере, влияние миров друг на друга, чтобы оформить это в концепцию: академическую науку в этой области начали массово сокращать как нахлебников.
От вспаханного поля Зарубин вернулся к перекрёстку с брошенным трактором и не пожалел, что выехал раньше срока. В памяти застряла закономерность, что они с Костылём, когда ехали на лабаз, чаще поворачивали в восточную сторону, то есть налево, куда и прогнали стадо коров. Он повернул и через полтора километра по совершенно незнакомому смешанному лесу и в хлам разбитой дороге оказался на типичной летней колхозной дойке. На просторной поляне были жердяные загоны, навесы, сама дойка из белого кирпича и даже тарахтела электростанция, а за длинным сараем торчала знакомая жёлтая бочка молоковоза. Дойное стадо было голов на сто, отдельно, вне загородки, бодались нетели и среди них бродил племенной бычара со складчатой мордой. Рёв стоял трубный и бесконечный, а управлялись всего три доярки — по крайней мере, столько белых халатов и платочков мелькало среди скота. Зарубин сразу вспомнил рассказ Баешника про тризный пир на острове: судя по телосложению, эти вскормленные на молоке женщины могли устроить поминки с катанием на метле. Их разбитные голоса и смех напоминали весёлую гулянку, но не работу. Зарубин послушал — говорили о мужиках, потом глянул на время и ближе подъезжать не стал, поскольку через пять минут надо было уже сидеть на лабазе, то есть за час до выхода зверя.
Загадки, где Дракони берут молоко, больше не существовало. И никакой тебе нефти, молочных рек и прочих чудес природы. Но возникла другая: как он попал в незнакомое место, если всю дорогу ехал по ориентирам и не мог сбиться с пути?
Он вернулся к ржавому трактору и для очистки совести проехал прямо по дороге, однако никаких знакомых примет не нашёл: тот же смешанный лес с небольшими полянами и травой, выбитой скотом. А на пути к лабазу был сосновый, болотистый и под ногами чавкал торфяник. Зарубин включил навигатор, исправно работавший вчера, однако связи со спутниками не было. Заколдованная или замордованная, она, эта связь, предательски исчезала всякий раз, как только он чувствовал, что сбился с дороги. Испытывать судьбу и ехать дальше не имело смысла, да и времени не оставалось хотя бы к выходу аккуратного королевского медведя поспеть, потому что километр или больше до лабаза надо идти пешком.
Зарубин не нервничал — тихо посмеивался над собой, уже мысленно согласившись, что придётся пойти на поклон и попросить, чтобы на охоту его возил егерь. На перекрёстке у трактора он повернул назад, через перелесок на поле со столбами, где побуксовал в глубокой луже драгоценных десять минут, и уже поднявшись на бугор, остановил машину: время было половина восьмого. Зверь уже вышел и даже найди он сейчас подкормочную площадку,
