— Да я знаю, что не годится. А вот этот конь? У него ноги, как луки. Зачем его взяли?

— Недоглядка.

— Прошляпили, гражданин министр.

— Люблю самокритику, — говорит Блюхер хмуро, — только не в военных организациях, а в лавках головных уборов. Этого коня выбраковать.

Главком идет дальше. Он придирчиво осматривает каждую лошадь, смотрит, как подкована, заглядывает в зубы, пробует на ощупь мышцы ног. И вдруг возле забора он видит кобылу с огромными страдальческими глазами, а возле нее рыженького жеребенка. Тот жмется к матери, испуганно смотрит молочными еще, с голубизной, глазенками на людей, которые приближаются. Кобыла притирает сына к забору, стараясь спрятать его от людских взоров.

— Ах ты, маленький, — ласково говорит Василий Константинович. — Ах ты, красавец мой нежный…

Он осторожно тянет руку к жеребенку. Кобыла настороженно следит за его рукой и переступает задними ногами — часто-часто, словно собираясь взбрыкнуть.

— Василий Константинович, — опасливо говорят командиры, — как бы она не зашибла…

— Да разве она зашибет, — по-прежнему ласково говорит Блюхер, — она ж видит, что мы к нему с лаской, она только жестоких будет шибать…

Он дотрагивается до головы жеребенка и легонько начинает почесывать его лоб, поглаживать за ушами, что-то тихое и нежное говорит ему, угощает четвертью сахарного кусочка. Жеребенок делает шаг от матери к Блюхеру и начинает тереться об его руку тоненькой шеей. Мать теперь уже не переступает задними ногами так часто, только все время опускает голову и трогает сына губами за спину. Жеребенок оглядывается на нее, не отходя от Блюхера, и тихонько покачивает головой, будто успокаивая ее.

Василий Константинович берет лошадь за узду и ведет ее среди ржания и копытного перестука в конюшню. Следом за кобылой идет жеребенок.

— Разве можно брать лошадей с сосунками? — спрашивает Блюхер командиров после того, как поставил мать с сыном в стойло и насыпал им вволю сена. — Разве ж можно, дорогие граждане командиры?

— В приказе про это не сказано.

— Гражданин министр, там только сказано, чтоб явно жеребых маток не брать.

— Если б там было запрещено, разве б мы стали? Тоже ведь не звери, а люди.

— Эх-хе-хе, — задумчиво и грустно тянет Блюхер. — Ладно, впредь имейте в виду, люди… Пойдемте к вам в штаб, посмотрим, как обстоят дела с фуражом и боеприпасами.

— Дайте мне список телефонов, — просит Блюхер, зажав телефонную трубку плечом возле уха, — надо позвонить в типографию.

— Пожалуйста, гражданин министр.

— Спасибо.

Блюхер быстро листает напечатанную на гектографе телефонную книжку штабных телефонов.

— Что такое инфористот? — удивленно спрашивает Блюхер.

— Информационно-исторический отдел, гражданин министр, — со снисходительной улыбкой объясняют Блюхеру.

— Вот в чем дело… А изопу? Что-нибудь связанное с художниками?

— Это фельдшерский изоляционный пункт.

— А что такое ВПН?

— Военный помощник начальника железной дороги.

— Ага… Ясно… — Блюхер называет номер телефона, ждет, пока ответят, и говорит: — Это Блюхер. Да, товарищ начальник телефонной станции, да, тот самый. У меня к вам просьба. Пожалуйста, переведите на русский язык все обозначения вроде инфористот, изопу, пертелстан и так далее. Научитесь уважать родной язык.

Блюхер кладет трубку на рычаг, качает головой.

— «Изопу»! В типографию я позвоню позже, давайте посмотрим, что к вам поступало в последние дни из боеприпасов.

Ему приносят пачку приказов и рапортов. Он просматривает бумаги, шевелит губами, подсчитывая что-то, гремит костяшками на счетах. То и дело ему попадаются бумаги, перечеркнутые размашистыми резолюциями. Написаны резолюции громадными, но абсолютно стертыми буквами — карандаш раскрошен, поэтому понять, что написано в самом документе, нет никакой возможности. Блюхер несколько раз смотрит на свет, чтобы разобрать написанное.

— Кто рисовал на накладной?

— Я, гражданин министр, — отвечает один из командиров.

— Прочтите.

— «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».

— Это вы Синельников?

— Так точно.

— А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.

Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.

— Ну вот что, — говорит Блюхер, — приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, — усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, — и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.

— Василий Константинович, — тихо говорит один из командиров, — да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович…

Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:

— Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?

— На неделю хватит!

— На пять дней!

— У меня на три дня!

— На восемь соберу!

— На пять суток…

— На двое…

— Тьфу! — плюет Блюхер себе под ноги. — Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!

Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.

— А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен — девку!

Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:

— Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.

Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.

— Повторяю, — говорит Василий Константинович, — постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.

— Но Мольтке считал это целесообразным.

— В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?

— Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин — «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать — поможет энтузиазм, напор, горение… Передержка опаснее тем, что опускаются руки.

— Станислав Иванович, фронт — не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.

— Любопытная ситуация, — грустно улыбается Гржимальский, — если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций…

— Кто именно?

— Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.