заместителем которого я отныне являюсь, передаю вам, как очевидный факт, пламенный советский привет и ура!

«Министры», раскрыв волосатые рты, ревут что-то непонятное. Опохмелившиеся с утра никак не могут сдержать смеха, а те, которые потрезвее, быстро дожевывают хлеб, розданный партизанам по приказу Кольки-анархиста без всякого пайкового довольствия, а по принципу: кто сколько хочет.

— Я получил сегодня много поздравлений, — говорит Колька и хлопает рукой по оттопыривающемуся карману, — от членов великого Коммунистического Интернационала!

— Так мы ж против коммунистов!

— Да, против! Но мы за Коммунистический Интернационал, — надрывно возглашает Колька, — и пусть тот, кто посмеет в этом усомниться, поперхнется моей рабоче-крестьянской пулей, как последний враг трудового народа! Вам все понятно, министры?

— Брось выпендриваться, Кольк!

— Я те покажу «Кольку»! Я заместитель председателя, казначей, министр иностранных дел и министр без портфеля, а не «Колька». Я тебе «Колька» в бою, когда мы вместе ринемся на гада, но тут я тебе руководитель, это очевидно как факт! Покинь зал заседания!

— Ты чего, Коль? — удивляется «заместитель министра просвещения». — Это ж я, Федька.

Колька-анархист морщится, как от зубной боли, и стучит себя костяшками пальцев по лбу.

— Дурак ты, а не Федька!

— Чего ты к нему пристал? — заступаются за Федьку «министры».

— Молодой он…

— Простить надо, товарищ первый заместитель.

— Ладно, — говорит Колька, — поедешь послом в Японию, буржуям ихним от нас в суп накакаешь. «Так, мол и так, — скажешь, — все вы, проклятые интервенты, есть то самое дерьмо, которое увидите сейчас в своем супе с профитролями!»

Сукин сын Колька-анархист! Он как «профитроль» завернет, так все партизаны, члены нового «кабинета» и «министры», немеют от восторга. Когда эдакое интеллигент очкастый выгадючивает — так он, зараза, на нашем горбу пятьдесят лет учился и книжки читал, а если свой такие кренделя языком изобретает, значит, от бога ему такая выпала судьба — быть заместителем премьера и буржуям при случае в суп какать.

— Первый вопрос в повестке дня, — возвещает Колька, — решение судьбы наших политических врагов. Мною арестован командир Кульков, коммунист, и его подвывала старик Суржиков. Что будем делать с Кульковым и Суржиковым, которые несут ответственность за то, что наши отступают и отдают белому гаду те места, которые мы своей кровью у японца отбили в двадцатом годе? Я слушаю ваши предложения, члены и министры, прошу, пожалуйста, записывайтесь на выступления.

— А я писать не умею, Коль…

— Но! Но! Обращение!

— Неграмотный я, товарищ заместитель.

— Ну и дурак. Чем водку жрать, книжки б читал нашего дорогого отца Карла Маркса!

— Надо Кулькова назначить твоим заместителем!

— Чего?! — сердито удивляется Колька. — Каким еще заместителем?! Я тебя спрашиваю: вешать его или стрелять, а ты мне про заместителя вякаешь! Я сам себе заместитель!

— А за что ж его вешать-то?

— А я и не утверждаю, чтоб вешать. Можно пристрелить. Это как общество порешит.

— И стрелять его не за что!

— Неважно, если не за что, — объясняет Колька-анархист, — если мы есть действительно новая власть, так для порядка бывшую власть надо пострелять.

— Если б виноватые они были, мы бы с нашим удовольствием.

— Старик Суржиков из моей деревни, у него внуков-сирот семь ртов осталось, — говорит обиженный «посол» Федька.

— Ладно, члены и министры, как лисы вертитесь. Этот вопрос все равно будет решен сегодня, а сейчас я приглашаю вас на торжественную церемонию передачи трудовому народу-хозяину его богатств, очевидных как факт. Айда распределять склады с провиантом.

— Дело!

— Давно пора все распределить!

— Буржуев с квартир повыкидаем!

— Тут буржуев нет, все сбегли!

— Не важно! Если три комнаты — тот и есть буржуй!

— У кого рожа в очках — вот те и буржуй!

— Каждая баба — буржуйка, если она чужая!

Сбит замок.

Толпа рвется в амбары. Давка, крик, вопли женщин, звон разбиваемых бутылей. Спирт пьют здесь же, из плоских американских фляг, колют банки с вареньем, мажут друг другу лица, блюют, жрут колбасы, обсыпаются мукой, прижимают к себе хлебы.

Крик становится тонким, душераздирающим: горе тому, кто падает, — затопчут сапогами, вобьют в цементный холодный пол.

А маленький незаметный человечек, работавший с Колькой-анархистом больше полугода, едет себе с обозом к линии фронта, чтобы перебежать во Владивосток, а там отдыхать и Гиацинтову ручку жать и готовиться к новым операциям против красных.

Пришла ночь. Пьяная, страшная ночь с пожарами, воплями женщин и дурными песнями озверевших от спирта дружков Кольки-анархиста.

— Айда к Кулькову с Суржиковым! — просит Колька. — Порешим, гадов!

— За батьку кого хошь! — вопят пьяные мужики. — Суржикова ногами вверх на осину!

— Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!

— Глянь, Федюня под стол писает.

— Министры, — надрывается Колька, — айда порешим политических врагов!

— Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!

— Измена? — шепчет Колька. — Всех покалечу!

Он лезет за саблей, на него наваливаются, саблю отбирают, бьют по лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.

— Я ж заместитель, братцы! — орет Колька. — Нельзя меня, гады! Всех поразгоню!

Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.

Он бежит мимо горящих амбаров, мимо женщин с детьми, которых выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит мимо валяющихся на мерзлой земле пьяных к сараю, где заперты Кульков и Суржиков.

Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира; ворота открыты, в сарае никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!

Колька долго стоит возле открытых дверей, раскачиваясь, а потом швыряет в сарай гранату. Сараишко подпрыгивает на месте и оттуда выбрасывает густым, черным пламенем.

Гулко прогрохотав через мост, бронепоезд набирает скорость и с потушенными огнями уходит с фронта к взбунтовавшимся партизанам. По приказу Блюхера всю операцию надо провести за девять часов, с тем чтобы утром вернуться на передовые позиции и поддержать огнем орудий обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.

В салон-вагоне идет «процесс» над тифом. За столом — «суд»: три бойца во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.

В вагоне яблоку упасть негде — бойцы стоят, прижавшись друг к другу. Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, — Постышев. Его трудно отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке, лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара, который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что среди собравшихся судить образцово-показательным судом заклятую болезнь находится член Дальбюро ЦК.

— Прошу выступить свидетеля, — говорит председатель.

К столу протискивается веселый парень — рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: «НЕЧИСТОПЛОТНЫЙ БОЕЦ».

— Давай свои показания, — просит «судья».

— Сейчас, — говорит «свидетель» и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. — Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает — лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.

— Отойди в сторону, — говорит председатель. — Давай сюда следующего!

Выходит «буржуй». На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах «буржуя», иначе бы сполз на глаза.

— Минька! — кричат бойцы. — Пенсню еще напяль!

— Во, сволочь, а, ребята?!

— Ишь вырядился!

— Свидетель, не вступайте в пререкания! — говорит председатель «буржую», который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы. — Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.