там психиатры ни были, даже они не смогут держать в спецбольнице строгого режима психически здорового человека – тем более всемирно известного ученого. Не брежневские времена!
Таким образом, Остужев по части последствий собственных деяний чувствовал себя достаточно защищенным. Почему да от чего защищенным – он не стал исповедоваться перед Чуткевичем. Однако сам по себе его уверенный и непреклонный вид, недрогнувшая рука, закрывающая пластырем рот, говорили пленнику больше, чем любые объяснения.
– Боря, – снисходительно молвил профессор, – не надо обо мне волноваться. Со мной все хорошо, я сам о себе позабочусь. Ты мне на мои вопросы ответь, ладно? Не желаешь – я ведь стрелять буду, Боря. Итак, вопрос первый: почему ты заказал мою жену Лину?
И он снова отодрал пластырь ото рта Чуткевича.
– Петя, – философски проговорил Борис Аполлинарьевич, – а ты никогда не задумывался, сколько ты всего достиг после того, как Линки твоей не стало? Сколько ты добился благодаря тому, что ее не стало! Ты совершил открытие всемирного масштаба. Стал богат и знаменит. Тебя, говорят, выдвигают на Нобелевскую премию. И все – вследствие ее гибели. Точнее –
– Перестань! – заорал профессор. И повторил раздельно: – Я просто хочу знать: зачем – ты – ее – убил?
– А ты уверен, что действительно хочешь знать правду, Петр? – проницательно глядя, вопросил босс, и в груди профессора болезненно ухнуло и заныло.
– Давай, рассказывай, – пробормотал он хмуро.
– Все было и быльем поросло. Оставь меня, развяжи, и разойдемся, – предложил медиамагнат. – И я даже никому не скажу о том, что тут между нами случилось.
– Говори! – взвизгнул Остужев.
– Говорить, да? Ну, слушай. Она была моей любовницей, Петя. Недолго, но страстно. Ей ведь тоже нравились нормальные мужики, а не такие недотепы, как ты.
– Ты врешь!
– А ты у нее у самой спроси! Теперь ты можешь!
– Ты скажешь мне правду, подлая тварь! Ты все мне скажешь!
И тут – впоследствии казалось профессору – его пистолет, снятый с предохранителя, выстрелил будто бы сам. Но пуля, слава богу, ударила медиа- магнату не в сердце – всего лишь в плечо.
Чуткевичу было больно. Профессор видел, как ему больно. Он заорал, задергался. Из раны хлынула кровь.
– Давай, давай, говори, сука, правду – или я пристрелю тебя прямо сейчас!
И профессор приставил пистолет прямо к виску Бориса. Он впервые это делал. И впервые ругался. И ему это нравилось. И он понимал, что давно безотчетно мечтал сделать это. Может, он и вправду был психом?
– А скажешь – я немедленно вызову врачей. Тебе сделают обезболивающее. Остановят кровь. Ну?!
– Да, я ухаживал за твоей Линкой. Пытался завалить. Затащить в койку. Она мне не дала. Да, целовались. Лапал я ее. Но – не дала.
– И поэтому убил?!
– Нет, нет! Не в этом дело!
Крови натекло уже очень много. Весь костюм, и рубашка, и даже брюки Чуткевича ею пропитались. И на паркетный, истоптанный пол натекло. Остужев даже не подозревал, что в человеке может быть столько крови.
– А в чем?!
– Она кое-что узнала. Важное. Что ни в коем случае не должна была знать. Узнала, дура, случайно. Оказалась не в то время не в том месте!
– Что? Что узнала?!
– Если я тебе скажу, – усмехнулся через силу, через боль медиамагнат, – мне и тебя придется убить.
– Пока что скорее убью я – тебя.
– Долго рассказывать! Но она узнала такое, за что меня и посадить можно! И бизнес отобрать! И она – она меня шантажировать взялась.
– Я не верю.
– Она о тебе, дурачина, заботилась. Для тебя хотела денег, для твоей (и своей) науки дурацкой.
– И ты? Ты за это – убил?!
– А что еще делать с шантажистом? Нет человека – нет проблемы…
Последние слова Чуткевич прохрипел – и потерял сознание. Голова его свесилась на грудь. Кровь из раны в плече лилась.
Что оставалось делать Остужеву?
Когда он врывался к начальнику, он твердо намеревался убить. И был уверен, что убьет.
Но сейчас… Стрелять в истекающего кровью, потерявшего сознание человека… Нет, он не мог. Никак не мог.
