посмотреть – да и любопытно же. Остужев даже почувствовал жар полного тела Чуткевича, запах терпкого, сладкого одеколона и, чуть-чуть, коньяка.

Когда Барбос Аполлинарьевич оказался совсем уж в пределах досягаемости, Остужев резким движением выпростал из сумки свою правую руку. В ней сверкнул шприц. Не раздумывая и ни секунды не медля, профессор вонзил иглу в плечо Чуткевича и быстро ввел содержимое.

– Что за…! – разразился грознейшей матерной тирадой руководитель канала и стал приподниматься в своем кресле.

Ученый отскочил.

Все прошедшие девятнадцать дней с того момента, как он поговорил по загробной спецсвязи с убийцей жены и самой женой, Остужев провел в тренировках и испытаниях.

Ставить уколы самому себе он, как больной со стажем, умел. Теперь ему предстояло научиться делать это другому: в плечо, сквозь одежду, резко и очень быстро.

И главное – угадать с лекарством и дозировкой.

Благодаря долгому личному опыту он примерно представлял, как действуют препараты, имеющиеся на вооружении у психиатров, в том числе в самый первый момент. В личной аптечке у него валялись запасы не израсходованных им самим лекарств. Нейролептики – в том числе тяжелые, предыдущего поколения: стелазин, лепонэкс, аминазин, хлопротиксен. Антидепрессанты – амитриптилин, анафранил. Все эти лекарства, особенно попервоначалу и непривычного человека, затормаживали, ото всех клонило в сон. Однако ученому требовалось быстродействие. Чтобы, во-первых, пациент вырубился немедленно, а во-вторых, дабы минут через десять его можно было разбудить и допросить.

Все последние две с половиной недели Остужев, как положено ученому, начиная с Пастера, ставил опыты на себе. А что ему оставалось делать? Он ведь был не диктатор, не Сталин, не Гитлер, у которых имелся неограниченный запас подопытного человеческого материала. А простому ученому (и мстителю) – где было взять подопытных кроликов?

Виктор Гамбизонов, конечно, заслужил. Но ему все равно не прикажешь и не попросишь предоставить собственное тело для сомнительных медицинских экспериментов. И уборщицу, болтушку, тоже не станешь посвящать в свои планы. И Коняева не спросишь, и в Интернете не прочитаешь, какое найти лекарство, чтобы вырубило человека мгновенно, но ненадолго.

Вдовец составил план действий практически сразу, в ту же ночь, когда поговорил с убийцей и Линой. И впоследствии каждый вечер, все эти две с половиной недели, возвращаясь домой, последовательно перебирал лекарства, их сочетания и дозы. Вкалывал себе. Добивался, чтобы они вырубали моментально – только успей вытащить шприц. И чтобы спустя четверть часа он сумел проснуться по звонку будильника и более-менее внятно общаться. По ходу опытов вел тщательный дневник. Иной раз повторял эксперимент утром. Наконец, нашел нужное сочетание препаратов.

Требовалось только внести небольшую поправку на вес Чуткевича – килограммов на тридцать больше – и на его полное (наверное) незнакомство с антипсихотическими веществами, за исключением алкоголя и легких наркотиков.

Наконец, дозировка была определена. Эту смесь в потребном количестве Петр Николаевич и применил сейчас в начальничьем кабинете. Но немного все-таки не рассчитал. Пожалел недавнего приятеля, недобрал количества.

Чуткевич успел вскочить с кресла и даже сделать четыре шага, разражаясь в то же время жуткими ругательствами. Остужев отбежал. Между тем слова, произносимые Барбосом, делались все невнятней. Ноги его цеплялись друг за дружку. Наконец, словно слон или мастодонт, в которого естествоиспытатель выстрелил из ружья ампулой со снотворным, медиамагнат заплел свои задние конечности и рухнул на ковер.

Как уже сообщалось, резиденция босса была обшита изнутри звуконепроницаемыми панелями. Это позволяло ему вести любые переговоры и совещания, с любым криком и матом, а также смотреть на любой громкости любые телетрансляции своего канала и конкурентов и заниматься самым необузданным сексом с сотрудницами и гостьями. Оставалось надеяться, что дикие крики и шум падающего тела останутся незамеченными в секретариате Барбоса Аполлинарьевича.

Но первым делом, когда тот упал, Остужев запер изнутри двери кабинета. Конечно, секретарши Чуткевича – особы не просто вымуштрованные, а боящиеся своего босса до столбняка, и без прямого приказа к нему не полезут, но вдруг – тем более в условиях грядущего визита мэра-губернатора – решатся? Затем профессор проверил дыхание и пульс пациента. Дыхание было ровным, пульс хотя и медленным, не больше шестидесяти ударов, но хорошего наполнения.

Падение тела в самом центре кабинета не входило в планы ученого. Он надеялся, что Барбос Аполлинарьевич останется сидеть в креслах – так было бы проще. Но – что делать! Любая программа, в которой задействованы пока еще живые люди, способна дать сбой. Надо было примеряться к изменившимся обстоятельствам.

Он схватил медиамагната за плечи и потащил по полу в обратную от входной двери сторону – к комнате отдыха. Тяжелое тело толстяка-жизнелюба поддавалось с трудом – но оставлять его посреди кабинета было нельзя. Профессор весь взмок и тяжело дышал, но все-таки в итоге затянул главаря телеканала в комнатенку, расположенную за неприметной панелью за стулом руководителя. Здесь имелось кресло, диван, душевая кабина, холодильник, гардероб – все для того, чтобы командир производства мог, в одиночку или в особо доверенной компании, передохнуть от трудов праведных.

Остужев глянул на часы. Прошло три с половиной минуты после укола. Кто знает, сколько Чуткевичу остается спокойно поспать? Надо торопиться. Все из того же подарочного пакетика профессор достал припасенный скотч. Повернул медиамагната на бок, плотно замотал руки. Потом повторил операцию с