Прикованы к стене в лагере заклятых врагов. Положение: оч. скверное, даже ужасное. Спецназовцев, конечно, готовили к ужасным ситуациям, особенно к плену и пыткам. Их учили быть упертыми и мужественными. Медсестер такому не учили, но Ли держится молодцом. Вот Игон – нет. Он повис на руках и плачет, а мы даже не можем его поднять и обнять, сказать, что все хорошо. Тем более, это неправда. Что бы ни случилось в озере, это явно плохо. Бена Карсвилля с нами нет. Он снаружи, с Кемнер, подвизался на службе в ее бравой команде чудовищ. Быть может, озеро – огромная яма с мерзкой, мозгопромывочной, вызывающей психоз жижей. Последствие Сгинь-Бомбы и гениально-болванской физики профессора Дерека. Как бы то ни было, Кемнер хочет нас туда засунуть, одного за другим, и получить от этого удовольствие; она – полоумная тетка с коллекцией человеческих голов на офисной мебели. Этого вполне достаточно, чтобы задуматься о побеге.

Беда в том, что учат спецназовцев примерно следующему: сохранять присутствие духа, не упускать случай, если он представится, и лишние полчаса терпеть по-настоящему жестокие пытки. То есть спецназ не ходит сквозь стены и не гнет сталь силой мысли. Также в их навыки необязательно входит умение видеть очевидное, поскольку для этого нужно сосредоточиться на схеме «победа/поражение», где победить значит расстроить других ребят, а проиграть – согласиться на пытки и боль. Они гибкие, как йоги, и могут перенести скованные руки вперед, просто перешагнув через наручники, но что потом?

Словом, настал мой час. Есть один очень грубый и простой способ выбраться из этой тюрьмы. И хотя Гонзо тоже о нем догадывается, поскольку ходил на те же уроки освобождения от разных оков, едва ли он способен на нечто подобное. Гонзо по натуре – победитель, а эта победа скорее пиррова. Ли о таком не попросишь, а с Джимом Хепсобой и другими ребятами дело может не выгореть: они слишком долго превращали свои руки в смертельное оружие. Салли Калпеппер справилась бы с задачей, но тогда она не сможет стрелять, а ее снайперские навыки нам еще пригодятся. Словом, я идеально подхожу на роль. Вот только приятного в том, что мне предстоит сделать, мало. Перевожу дух и впервые произношу нечто вроде молитвы.

Большинство людей, читая молитву, примерно знают, куда отправятся их слова. Они представляют себе Бородатого Старца, Господа в Ниспадающих Одеждах или Мудрого Отца, которого у них никогда не было, сидящего на облаке и разбирающего почту. Моя молитва лежит в чистом конверте на лавочке возле автобусной остановки. Его может подобрать и открыть кто угодно. Любой желающий стать Богом – для меня, по крайней мере, – может просунуть палец между клапаном и основной частью конверта, вскрыть печать и узнать о моем единственном сокровенном желании: «Господи, я хочу вернуться домой». Чтобы попасть в мой личный пантеон, достаточно сотворить подходящее чудо. Впрочем, одновременно я начинаю действовать согласно опасению, что мое письмо свалится со скамейки и улетит в канаву, откуда с дождем попадет в канализацию и заплесневеет; чернила сойдут, бумага раскиснет, и моя молитва так и останется непрочитанной, как оно обычно бывает с молитвами. В общем, я прижимаю левую руку к стене, выставив большой палец наружу. Потом отхожу как можно дальше и с размаху бьюсь об стену, расшибая костями таза маленькие косточки кисти. Это больно, но с первого раза ничего не ломается. Лишь через пару минут и две-три попытки (тем временем все в ужасе таращатся на меня) хрустит какая-то важная кость, и я (предварительно несколько секунд поблевав) выдергиваю сломанную руку из наручников.

Боль трансцендентальная. При мысли, что я сам нанес себе увечья, она только усиливается, приобретает особую остроту и расцветает от понимания необратимости моего поступка: надо идти дальше и терпеть новые муки. Я запоздало вспоминаю про комплекс внутренних упражнений из цигун, притупляющих боль (если выполнить их заблаговременно, разумеется). Комплекс называется «Девять маленьких медсестер», в чем мастер У всегда усматривал скрытый эротизм; объясняя нам технику, он делал томное и озорное лицо, будто в старые добрые времена хорошо знал минимум трех из тех медсестричек. Но сейчас поблизости медсестричек нет. Кроме Ли и Игона. А может, Ли и Игон – плод моего воображения, иллюзия, которую я сам создал несколько минут назад, чтобы вынести боль? Тут до меня доходит: я уже полторы минуты стою посреди комнаты, придерживая руку, а остальные тем временем отчаянно молят Бога, чтобы я не заорал и не отключился. На меня нашло какое-то странное помрачение – надо скорее его прогнать и действовать.

Прогоняю и смотрю на Джима Хепсобу: от него исходит безмятежная энергия, которую я мог бы сейчас с пользой перенять. Беру у Джима его покой; вхожу в горное, величественное прибежище его сердца. Туман немного рассеивается; по крайней мере, я могу идти.

Осталось разобраться с дверью. Одно название, а не дверь. По изначальному замыслу она не должна была пускать к алкоголю страждущих, а не удерживать внутри военнопленных. (Боль в руке умеренно смертельная. Я мысленно приникаю к образу Джима Хепсобы и окидываю взглядом символизирующую его могучую гору. С горы бегут ручьи. Холодные чистые ручьи. Я окунаю руку в один из них и наделяю себя хепсобской силой. Хепсобической? Хепсобианской? Или покороче – хепсобовой? Часть меня увлекается этими бесспорно важными рассуждениями – и пусть, если тем временем она не чувствует боли.) Итак. Будь у меня шпилька и разбирайся я в замках, непременно вызволил бы нас из плена. Можно выбить дверь ногой, но на шум