Флаг ООН все еще развевается над диспетчерской башней, поблекший и печальный. Двое в голубых касках берут нас на прицел. Стены башни в дырках от пуль, а на одной большое грязное пятно – видимо, там разорвалась граната, стену залатали, но не покрасили. В остальном им явно повезло, хотя с этого угла нельзя рассмотреть все поле. На взлетно-посадочной полосе (пойте осанну!) стоят два престарелых, но вполне исправных грузовых самолета. Оба без окон, и сидеть там наверняка неудобно, зато, если нам разрешат, мы сможем эвакуировать всех.

Один солдат в голубой каске осторожно подходит к нам. Храбрый паренек, ничего не скажешь, – наверное, командированный пуэрториканец. Надо обладать недюжинной наглостью, чтобы подойти к бронетанковой колонне (пусть и такой потасканной, как наша) и велеть чужакам вести себя хорошо, не то последствия будут самые печальные. Он идет к нам именно с этой целью и отлично знает – а также знает, что мы знаем, – какие это будут последствия: максимум он разозлится, а его командир сделает нам строгий выговор. Или, думаю я, к нам выйдет суровая блондинка с продолговатым лицом и начнет топать ногой – но Элизабет нигде не видно. Надеюсь, она уже дома.

– Кто вы такие? – спрашивает ооновец.

– Бродячий цирк, – ехидно цедит Гонзо. – Я – бородатая женщина, а это мои клоуны. – Он обводит рукой Джима Хепсобу, Салли и меня.

Ооновцу хоть бы что.

– Тогда позовите мне инспектора манежа, – говорит он.

– Я за него, – отвечает Гонзо.

– Разворачивайтесь, – советует ооновец. – В шести или семи часах езды отсюда есть военный лагерь. От них вам больше пользы будет.

– Нам надо эвакуироваться, – возражает Гонзо. – И вам тоже.

– Разворачивайтесь, – не сдается ооновец. Гонзо свирепеет на глазах и уже хочет поделиться с салагой своими переживаниями, когда ворота открываются, и второй солдат в голубой каске машет: проезжайте! Наш паренек с заметным омерзением уходит с дороги. Гонзо одаривает его ухмылочкой, и мы весело проскакиваем в ворота. Одинокий силуэт возвращается на позицию, и больше мы злого ооновца не видим. Впрочем, нам не до него, потому что очень скоро становится ясно, в какое глубокое дерьмо мы вляпались. Когда все наши вылезают из машин, из низких построек Вранова поля высыпают подчеркнуто не ооновские солдаты и берут нас на мушку. В отличие от ублюдков Джорджа Копсена, эти даже не утруждаются сообщить, что мы теперь заключенные, – все понятно и без слов. Нас тщательно обыскивают, разоружают и отводят к командиру. Вазиль недовольно морщится: merde.

Рут Кемнер.

Она обосновалась в небольшом зале отправления – это комната с высокими потолками и матированными стеклами в длинных узких окнах, которые пропускают свет, но не любопытные взгляды. У входа есть поломанная багажная лента, а с другой стороны – бар, однако главная достопримечательность расположена у дальней стены, под указателем с надписью «Embarquement»[10] и тем же словом на разных языках. Солдаты в строевой стойке держат автоматы в положении «на грудь». Пол устлан красным, изъеденным молью ковром, а на возвышении из нескольких сдвинутых вместе кафедр восседает императрица – и с этой минуты у нас начинаются неприятности.

Рут Кемнер сидит на троне. Не сказать чтобы трон был очень помпезный. Нет, это пилотское кресло из штурмового вертолета, приваренное к железной раме и задрапированное шкурой леопарда (вполне допускаю, что натуральной, но все-таки вряд ли). Обстановка напоминает фильмы семидесятых, где свирепые воительницы – красотки в купальниках – ловят и норовят казнить горстку выброшенных на берег моряков, после чего блаженно млеют в объятиях бравых ребят, не верящих в сафическую муть и знающих, что любой хорошей девочке нужна твердая рука. Курам на смех.

Видимо, по этой причине Рут Кемнер развесила на шестах вокруг трона отрубленные головы. Это, знаете ли, внушает. Глаза у Кемнер самые обычные, как, впрочем, и у всех, а вот по лицу, сплетению небольших мышц, посредством которых она сознательно или невольно показывает свое настроение, видно, что Кемнер – опасная психическая больная. Она выпрямляется и медленно поводит головой: мы все видим, что кто-то потрудился над ней с ножичком. Хотели вскрыть горло, да промахнулись, и теперь вдоль нижней челюсти идет длинный разрез. Наверно, из него хлестала кровь и было больно, однако сейчас все аккуратно зашито. Еще хирург попытался вернуть Кемнер мочку уха, но выглядит оно безнадежно. Когда военачальница поворачивается к нам, ее лицо оказывается в том же положении, что и отрубленная голова № 2, и сходство между ними, прямо скажем, разительное. Если только у Рут Кемнер нет сестры, она, по-видимому, убила очень похожую на себя женщину и использовала ее в качестве декора. Словом, как и было сказано, Кемнер спятила. Из газетного киоска в противоположному углу зала ее прислужник вытаскивает брыкающегося, закутанного с ног до головы человека. Он лягается и орет, требуя справедливости и свободы, а когда с него срывают капюшон, все мы узнаем Бена Карсвилля. Если шрам – его рук дело, то это наглядный пример прожженного идиотизма. Еще это объясняет, почему Рут Кемнер жива и сулит самому красивому солдату на Выборной Арене очень нехорошую смерть.

Карсвилль стискивает зубы и оценивает ситуацию с троном и головами. Видно, ему она тоже напомнила старые фильмы, потому что он отпускает какую-то скабрезную шуточку. Бен Карсвилль, разумеется, смог бы охмурить сексуально неудовлетворенную предводительницу амазонок. Увы, Кемнер – отнюдь не грудастая проститутка с манией величия. Она была уважаемой и более чем кровожадной наемницей («неправительственным военным консультантом»). Но кем она стала теперь, после того как зазвонил, возвещая о начале новой эры нетривиальных войн, красный телефон Джорджа Копсена?

Рут Кемнер смотрит на Карсвилля с холодным любопытством. Какую бы пошлую шутку он себе ни позволил, действие она возымела не сразу. Кемнер не