Небо почернело от края до края, солнца не видно. Нас вот-вот захлестнет огромная волна, черная стена кошмара. Внутри стоит дикий грохот. Это не война, а карикатура, идея войны. Вал все не падает; я поднимаю голову и смотрю на его верхушку. Потом вновь опускаю глаза – мрак по-прежнему не добрался до лагеря. Он громаден. И он рушится. Нас обволакивает тень, и мы тонем в войне.
Свист, треск. Еще и еще. Звуки рикошетом бьются в моей голове, и слышно какой-то грохот, будто мимо проезжает грузовик. Мы все падаем. Земля дрожит. В сотне метров от нас, рядом с импровизированной печкой умирает человек (наш шеф-повар по пицце, Джимми Балене; теперь никто не станет есть его стряпню, потому что неясно, где заканчиваются помидоры и начинаются мозги). Во все стороны летят комья грязи. Нас атакуют, люди гибнут, но врага нет, только мрак, смятение и крики умирающих. Будто погода такая. Прогноз на четверг: легкая облачность, до трех часов дня ожидается небольшой дождь, затем ливень из свинца и гаубичных гранат, туман войны, позже немного прояснится, когда высокое давление с Зеленого Сектора принесет иприт и мортиры. В отдельных регионах возможен рукопашный бой. В пятницу ясно, зажигательные снаряды. Нет, невыносимо, мы не можем с этим бороться, мы можем только бежать.
Выходит, у меня теперь есть долг. Эти солдаты не побегут. Их отучили отступать. Да они и не знают, куда податься. Они встретят смерть лицом к лицу и погибнут, если только кто-нибудь не прикажет им жить. Хозяин тут фактически Гонзо, и это здорово. Он – к всеобщей радости – мастерит печи и роет уборные. Но дать приказ к отступлению Гонзо не может. Только один человек имеет на это право. Придя к такому выводу, я начинаю продвигаться в сторону потрепанной палатки, где сидит Джордж Копсен, охваченный жаждой крови и кататонией, ждущий, когда кто-нибудь попытается облегчить его бремя, или начальники велят ему эвакуировать Аддэ-Катир, или просто Господь спустится с небес и скажет, что все хорошо. При нормальных обстоятельствах дойти от речки до его навеса – дело пары минут. Под огнем – даже под идиотским огнем не пойми откуда – это очень долгий путь. Идет свинцовый дождь, горизонтальный и обезличенный, осадки сорок пятого калибра. Всюду орущие солдаты с невероятными ранами – они будто не могут испустить дух.
Лейтенант Карсвилль взобрался на груду запчастей и грозит кому-то кулаком. По неясной причине он до сих пор жив. Тут до меня доходит: все это понятно и близко Карсвиллю. В таком мире он и живет. Для спятившей части его сознания это как солнечный свет. Раненые квазиравномерно распределены по полю боя, так что их крики слышны отовсюду. Но врагов нет, только эта безумная, свирепая атака. Что-то с воем пролетает мимо моей головы, и я невольно отмахиваюсь, а через секунду понимаю, что это был рикошет. Падаю на живот и ползу, как нас учили (не ройте коленями землю, двигайтесь на локтях и носках) к ближайшему укрытию, хотя о каком укрытии может идти речь, если стреляют со всех сторон. У меня неплохо получается. В таком темпе я буду на месте через час. Новый план. (Кричат люди. Чей-то вопль достигает ровно той высоты, от которой сворачиваются кишки и волосы встают дыбом. Кто-то вроде бы орет: «Враг!» – но точно не разберешь. Я даже не уверен, что это человек.)
Пока я ползу, происходящее разваливается на маленькие эпизоды: вспышки ясности, выживания и смерти. Я встаю и бегу на полусогнутых, озираясь в поисках друзей или хотя бы знакомых врагов, кого-нибудь кроме Могучего Карсвилля, который проносится мимо меня с кухонным ножом, примотанным к стволу винтовки. Он будто и не понимает, что нож отвалится при первом же ударе, не причинив врагу особого вреда, а клейкая лента помешает винтовке выстрелить, и та взорвется прямо ему в лицо, красивое и тупое. Конечно, он не понимает. С героями боевиков такого не случается. Карсвилль исчезает в тумане, и почти сразу оттуда раздается взрыв, но, увы, его не задело. Лейтенант бежит дальше, подбадривая себя чепухой о медалях, славе и – в кои-то веки! – настоящей войне.
В жизни не видел ничего менее настоящего. Случайно наступаю на какого-то мертвеца, похожего на муляж: труп № 8, ранение в живот, глаза открыты, вид умиротворенный. Также в наличии: труп № 9, глаза закрыты, поза крестоносца; труп № 10, с повязкой на голове. У первого мертвеца в руке ключи от джипа. Я без труда их выхватываю – он умер только что, возможно, когда я на него наткнулся, и не успел закоченеть. Джип превратит меня в мишень, но и даст возможность передвигаться быстрее. Где же он? Солдат держал ключи в руке, значит, где-то поблизости. Я озираюсь по сторонам. Ага, вижу! Джип стоял возле палатки, когда ее подорвали, и она фактически закрыла собой верх машины. (Наполеон любил спрашивать солдат, везет ли им. Да, mon Emperor[8], я везунчик, и позвольте мне им оставаться.) Сажусь в джип и до упора выжимаю педаль газа. Машина урчит, и кажется, вот-вот заглохнет, но потом выстреливает вперед, и мы уезжаем. Я еле подавляю желание погладить ее по железному боку, точно верного коня. Вж-жих. Еду сквозь огонь и по трупам (надеюсь, по трупам). Дважды мне приходится увиливать от потоков пуль, летящих неизвестно откуда. Наконец я добираюсь до места.
Джордж Копсен сидит там же, где всегда. У него на лице та же пластиковая улыбка, а в руках служебный пистолет. В нем почти ничего не изменилось, кроме того, что он был жив, а теперь умер. Покончил с собой – аккуратно, разумно и как-то робко, словно бы извиняясь за причиненное беспокойство. Откровенно говоря, никакого беспокойства он не причинил. Генерал еще теплый – как кофе, сваренный час назад, а не как человек, которого можно спасти. От него пахнет перцем. Я перевожу взгляд с него на поле. Карсвилль собрал вокруг себя небольшой отряд солдат, от ужаса готовых поверить в разумность его действий. Они набрасываются на тени, и одному отстреливают две трети лица, а остальные яростно ревут и кидаются на стрелка. Вражеские снайперы не трогают Карсвилля – он ведь существенно облегчает им задачу. Неизвестно, правда, есть ли вообще снайперы: пули летают будто сами по себе, парят в воздухе, как пыльца.
Я смотрю на недавно опустевшую оболочку Джорджа Копсена. Я знаю,
