колеса, которые мы знали. Они вот-вот развалятся. Технари приделывают колеса к бомбам, но бомбы сидят криво и не катятся так гладко, как ожидалось. Их поднимают лебедкой. К счастью, когда придет время их сбрасывать, на нашей стороне будет земное притяжение. Самые продвинутые бомбы в военной истории полетят в небо над целью, точно старые супермаркетовские тележки в реку.

Это первое, что задерживает удар – примерно на полчаса. Чуть позже первый самолет сигналит: «Груз на месте» – и наши воздушные наблюдатели показывают нам, как это выглядело, посредством цифровой связи. Зрелище довольно скучное. Вражеский аванпост расположен в разгромленном городишке. Бомба падает с неба и срабатывает. Взрыва нет, по земле не идет рябь – только расцветает зловещая пустота. Вражеские позиции исчезают, и в пустое пространство устремляются потоки воздуха с пылью. На месте главной площади и юго-западной части города появляется идеально круглый кратер; два-три хлипких дома теряют опору и заваливаются набок. Медленно, без суеты. На этом все. Даже как-то обидно. Синий Сектор немного трясет: глубокая брешь высвобождает часть тектонического напряжения. В пяти километрах от нас образуется водопад и озеро – там гений профессора Дерека рассекает поперек реку, заодно уничтожая мост и две вражеские части, специализирующиеся на пытках (у нас такие тоже есть).

Мы усаживаемся поудобней в ожидании новых приказов и славных плодов нашей военной мощи. Мы продемонстрировали миру свои большие политические мускулы: пришли на международный пляж и оголили накачанные ноги и крепкие руки. Мы показали, кто в доме Хозяин. Люди по всему миру сейчас вскрикивают: «Что за черт?!» – аналитики пустозвонят и строят нелепые теории. В Джарндисе новость круговой волной расходится от библиотеки по мобильным и электронной почте; от каждого послания идут новые круги, и вскоре университетские дворы заполнятся встревоженными, ликующими, недоумевающими студентами. Но только мы знаем, что случилось на самом деле.

Мы еще говорим себе это, чувствуя свое превосходство и ожидая сигнала к очередному редактированию мира, когда с экранов внезапно пропадает наш Зеленый Сектор. Спутниковая камера показывает, как наши позиции вздрагивают и исчезают, будто прибой смывает замок из песка. На седьмом канале (нашем, а не новостном) творится страшное. От воздушного наблюдателя над обреченным городишкой, где Тобмори Трент не дал мне истечь кровью, осталась только половина или, быть может, две трети. Лицо почти цело, но, когда он падает вперед, мы видим, что ему отсекло левое ухо, сантиметра два головы, руку и бедро. Сложно определить, жив он или его тело дергается, повинуясь каким-то жутким рефлексам. Его напарник, снайпер, точно жив, но это временное явление. У него нет ног, он истекает кровью. На безболезненную и гуманную смерть ни капли не похоже, наоборот, все очень напоминает то, что я видел со дня своего приезда в Аддэ-Катир. Наконец я выключаю монитор – никто не возражает. Однако тишина еще хуже шума.

Джордж Копсен обмякает в кресле. Когда Ричард П. Первис бросается ему на помощь, генерал скидывает его руку и вновь ссутуливается. Сзади мне видно, что его напряженные плечи дрожат, как в лихорадке.

Несколько секунд спустя мы узнаем: то же самое творится повсюду. Не только на Выборной Арене – везде. В городах. В странах далеких и тех, что прямо за углом. Без всякого предупреждения (впрочем, кое-кто кое-где наверняка догадывался, что такое возможно, просто они сочли неуместным в этом признаваться либо возгордились) маленькая война превратилась в глобальную. Страны применяют оружие (такое же, как наше) на стратегическом уровне, то есть запускают межконтинентальные ракеты. Хорошо, что никто не додумался до ядерных бомб и микробов. Плохо, что наше суперсекретное оружие оказалось любимой новой игрушкой чуть ли не каждой развитой страны на Земле. Крупные города все больше напоминают швейцарский сыр, сами швейцарцы разработали по тому же принципу своеобразную лучевую пушку и разнесли ею все к востоку от себя, чтобы отвадить русских. По неведомым мне причинам они до сих пор считают, что русские захватят Европу и пожрут их младенцев. На этом основании швейцарцы уничтожили кусок плодородной земли и несколько озер. Русские в ответ смели часть Китая, до которой им никогда не было дела, и теперь все страны увлеченно дырявят карту мира – она становится похожа на лист почтовых марок. Серьезные комментаторы (люди, которым не удалось нажиться на войне) в прямом эфире просят немедленно это прекратить, иначе есть вероятность, что наш мир разлетится на части – слишком большую его часть уничтожили в попытке доказать, что Хозяева тут все.

Кресло генерала Копсена темно-серое и стоит на небольшой платформе. В подлокотник встроен пульт управления всеми мониторами. Оно находится точно посередине зала, и человек, сидящий в нем, может поворачивать голову или даже трясти ею, но по-прежнему видеть происходящее на стереоскопическом экране. Наушники тоже присутствуют, и если закрыть глаза (что сейчас делает генерал), легче все равно не становится. Сверкнув, исчезает Тринидад. Неясно, кому он помешал, но больше не помешает. Генерал Копсен выговаривает что-то похожее на «Нет».

Мы ждем распоряжений и лишь через некоторое время понимаем: про нас забыли. Выборная Арена закрыта. Кому нужна мнимая война, если идет настоящая? Эту местность выбрали полем боя, потому что она не имела никакого значения. Здесь просто были люди. Война шла по социально-политическим причинам, то есть абстрактным, а они теперь никого не волнуют. Мы – ненужная армия. С нами даже не разговаривают. Власти ведут реальную войну посредством нереального оружия и заняты стиранием друг друга с лица Земли. Мечта любого правителя: целишься, отдаешь приказ, и то, что тебя раздражало, больше не существует. Это как дурман; люди, сидящие в правительственных зданиях по всему миру, подсели на него и шатаются, будто пьяные.

Время от времени мы предлагаем генералу Копсену еду и питье, а однажды Ричард П. Первис просит его обратиться к людям с речью. Генерал не отвечает. Он не пьет воду, стоящую слева от него, и не притрагивается к орешкам справа. Только сидит, скрючившись, и порой издает тихие стоны, похожие на жалобное мяуканье. У него дергается веко. Он свернулся эмбрионом, но не сводит взгляда с экранов. Я опять их включаю. Почти все пусты, кроме одного, где показывают нашу комнату. Мы все глазеем на самих себя в телевизоре. Вот он я, смотрю, как смотрю на себя. Вот машу левой рукой, вот