и медалью – мол, будет тебе урок! Ли смотрит на меня широко распахнутыми глазами, в которых читается больше, чем одобрение, и тут же спешит на помощь раненому Карсвиллю. Подозреваю, помощь эта чересчур болезненна, поскольку капитан отключается и больше не может командовать своими людьми. Те срываются с места, как только Гонзо велит им убираться отсюда. Его тон подразумевает, что, сломав одну руку, я мог неожиданно пристраститься к любым рукам, но в нем слышится такая искренняя тревога, что угрозы излишни и, вероятно, никем не замечены. Бена Карсвилля погружают в его же штабной автомобиль и увозят. Мы прыгаем по машинам и летим в Фудин.

Печальная истина заключается в том, что Бен Карсвилль потерял слишком много времени. Даже с подмогой из Красных Ворот мы не успеем эвакуировать всех. Придется грузить первых прибывших, а остальные пусть спасаются, как могут. Не знаю, понимает ли это Ли. Наверное, да; впереди очередная сортировка. Поднимется бунт – живая масса страха, гнева и людей, уже не способных рассуждать здраво. Вероятно, кого-то придется застрелить. Спорный вопрос, имеют ли наши действия вообще какой-то смысл, но у Гонзо нет времени на спорные вопросы, а решения принимает он, да никто и не станет с ним пререкаться.

Возможно, жители Фудина откажутся от нашей помощи, не поверят нам. Предпочтут думать, будто мы лжем, чем ждать катастрофы. И тогда нам придется уехать, бросить их на смерть, потому что мы не заслуживаем доверия или потому что весть, которую мы несем, слишком огромна, и ее не успеют осмыслить. Вероятно, мы потерпим неудачу, не успев даже взяться за дело.

Я уже давно понял, что вся эта не-война – полный идиотизм. Мне она никогда не нравилась, но возненавидел ее я только теперь. Как встретят смерть Рао Цур и его жена – с тем же остроумием, что мы увидели на рынке? Попросит ли миссис Цур Джима Хепсобу усадить ее младшего сына на колени, когда больше не останется места? Будет ли стоять столбом, обнимая детей, когда мы уедем? Или набросится на нас с проклятиями, или станет молча смотреть, как мы спасаем всех, кого можем, с жутким смирением готовясь к неминуемой гибели? Рао, наверное, попробует обезопасить семью. Или мы станем свидетелями страшного, черного предательства. Вдруг его любовь слаба? Вдруг он променяет жену на молоденькую красотку или предпочтет ее жизни собственную? Возможно, он испугается и потребует места только для себя, даже захочет нас подкупить. Мне кажется, если он так сделает, я его убью.

Все это и многое другое я готовлюсь увидеть в Фудине. Я не готовлюсь к гонкам на легковых автомобилях, но именно это и случается.

Джим Хепсоба выкручивает руль, и мы влетаем в Фудин. На площади аккуратно выстроились сорок пестро раскрашенных автомобилей, переделанных в гоночные, и в них усаживаются семьи: коз, детей и чемоданы грузят наверх, а хрупкие катирские жены, пузатые патриархи и серьезные подростки без вопросов и колебаний садятся в салоны. Машины из первых рядов сразу же трогаются, точно в швейцарском таксопарке. Фудин почти опустел, а это значит, что уехало больше сотни автомобилей.

Водители – бодрые молодчики в дорогих защитных костюмах. Дорогих, потому что они скроены по меркам, облегают фигуру и выглядят подчеркнуто стильно. Шлемы сливаются с воротниками, и ребята в них похожи на героев фантастических боевиков или на очень богатых технобайкеров из Кремниевой Долины. У каждого на спине свой узор; перед нами целый лес драконов, куртизанок и пиратов. Последнее слово непрерывно звенит у меня в голове: пиратыпиратыпираты. Но в их действиях чувствуется не только разудалое «йо-хо-хо», а взвешенность и точность. Наверное, это пираты-монахи.

Они помогают пассажирам таскать сумки, придерживают двери для старушек, прыгают за руль и уносятся прочь. Все это волшебство, явно спланированная эвакуация, творится под музыку. Они прихлопывают, притоптывают и поют! Филантропизм на четыре четверти. Жители Фудина двигаются в такт (иначе попросту невозможно), поэтому никто не оступается и не мешает другим. «Грузим крышу три-четыре, по местам три-четыре, все готовы? три-четыре, врумм-врумм три-четыре» – и вот уже новый ряд спасательных машин с ревом мчится вдаль, и на площади их остается тридцать две.

Посреди этого выверенного хаоса стоит невысокий бородатый чудак с круглой головой и сверкающей озорной улыбкой, которая сделала бы честь рекламе зубной пасты для умеренно состоятельных, умеренно благочестивых (умеренно буйных, но с годами умеренно остепенившихся) азиатских джентльменов из хороших семей. На нем льняные брюки, рубашка с расстегнутым воротником и кожаная куртка. На поясе красный шарф или кушак, с которого свисают разнообразные вещицы. Две из них не назовешь иначе как саблями. Лицо этого джентльмена мне странно знакомо, но, поскольку он одновременно регулирует движение, поддерживает общий импровизированный ритм, язвительно беседует с пожилой старейшиной деревни, вздумавшей остаться дома, да к тому же отбивается от тощего нервного парня, похожего на верховного визиря, который запихивает его в скафандр, мне трудно вспомнить, где же я видел этого человека.

Наконец он отгоняет своего худосочного соратника, хватает матрону за тонкое запястье и, несмотря на восхищенные протесты, берет ее на руки. Узел женского пола не оказывает ни малейшего сопротивления, когда герой бросается (осталось пятнадцать секунд по расчетам Гонзо и почти шестьдесят пять по новым) к машине в заднем ряду, которая на фоне остальных выглядит как сокол среди воробьев.

Машина не гоночная. Конечно, ни один из автомобилей на площади изначально не был гоночным, но, в отличие от своих цветастых собратьев, это не «хонда-сивик» с системой закиси азота и прокачанной коробкой передач, не ревущий «форд-фокус», способный нестись как ракета. И даже не лягушачье- зеленого цвета «субару» с форсированным двигателем и колесами шириной с тюленью задницу. Она приглушенного темно-бордового цвета, солидная и мощная, явно бронированная. Стекла с тонировкой, но все равно видно, что внутри есть шторы. Спереди красуется серебряный ангел, а двигатель… такие