дешево и сердито. Мы обошли одну такую Мансарду: бежевые стены, органичный интерьер (понятия не имею, что это такое) и кремовые кожаные диваны из шкур павших в боях овец – швы можно заметить, только если хорошенько приглядеться. В квартире была встроенная кухня и маленький балкон, выходящий на Новый Париж (Компания возвела его на руинах бывшего Большого Каймана, назло озверевшим французам), а также встроенные светильники и душ с повышенным давлением воды. Цвета идеально подходили друг другу, все линии были плавные и прохладные. Когда мы добрались до машины, Ли уже рыдала. Она так возненавидела Мансарду, что едва могла двигаться. Каждый мускул ее тела окаменел, рука крепко вцепилась в мою. Квартира скверная, пустая и похожа на гроб, в котором ее похоронят. Ли возненавидела всех, кто посоветовал ей это жилье. Она захотела спалить Мансарду к чертовой матери и скормить советчикам проклятый диван.

Я пообещал, что мы никогда не поселимся в чем-либо подобном. Сказал агенту, что мы к нему вернемся. Он попросил не задерживаться. Я прождал полчаса, позвонил ему и с твердой уверенностью заявил, что мы подыскали местечко получше. Он недоуменно умолк и явно подумал, куда это я собрался и как ему попасть туда же. Затем я бросил трубку и обнял дрожащую жену, соображая, что же нам теперь делать.

Мы спали в гостиных, мансардах и дровяных сараях друзей. Мы спали на парковке «Безымянного бара» и чуть не окоченели. Спустя две недели Джим Хепсоба вывел меня на прогулку и сказал, что хочет построить дом в двадцати милях от Эксмура, но решил сперва подбросить монетку. По вечерам оттуда было видно ураганы за Границей, однако ни Джима, ни меня это не волновало. Мы и не на такое расстояние подходили. Труба, накачивающая окружающий воздух полезной дурью, скрывалась за крутой насыпью. Там была тишина, роса и птички. И даже барсуки – если знать, куда смотреть. Мы молча посидели несколько минут, а потом я взял у Джима телефон и позвонил Ли. Они с Салли Калпеппер приехали, я позвонил местному агенту и попросил застолбить для нас эту землю, и он чуть из шкуры не вылез, пытаясь все устроить, потому что никто не хотел жить в глуши рядом с Границей и вряд ли когда-нибудь захочет. Так мы получили примерно квинтиллион гектаров (или акров, или еще чего) прекрасной земли, бесполезной и населенной барсуками. Наше жилище – наполовину бревенчатая хижина, наполовину каменный дом, смахивающий одновременно на творение Фрэнка Ллойда Райта и модернистов школы Баухауз. С облезлыми воротами. Это наш рай. Место, где подобные пустяки ничего не значат.

Вот дверь слегка отворяется… шире, еще шире, и Ли вихрем вылетает наружу, а мы спрыгиваем на землю. Но что-то неладно. Больше, чем неладно. Она спускается с крыльца, бежит через двор по какой-то странной траектории, вдоль гравийной насыпи, и приземляется аккурат в объятия Гонзо, восторженно заглядывая в его глаза, а не в мои. Она скучала по Гонзо, только по нему. Лишь вдоволь упившись им и до боли знакомо ощупав его с ног до головы – все ли на месте? – она окидывает меня сравнительно любопытным взглядом. Затем, к моему бесконечному ужасу, протягивает руку – точно мы чужие. А я, идиотина, ее пожимаю, и Гонзо облегченно гладит ее бедра, и она ведет нас в дом.