сердечником (а на деле неумолимо твердым и смертоносным), я могу лишь представить, как эта штука разнесет мне башку, и мозги мои оросят дорогую обивку. Потому я и думаю, что пистолет нацелен мне в голову, хотя это не совсем так.

Двадцать часов назад Гонзо был неотесанным мультяшным героем с телом Геркулеса. Он пил пиво из горлышка, любил стейки с кровью, разнузданных женщин и не задумываясь встал бы между собачкой и несущимся на всех порах грузовиком – просто потому, что так вроде положено. Теперешний Гонзо другой: нервный ублюдок с остекленевшими глазами и слащавым выражением раскаяния на лице – сразу видно, что ему плевать. Этот Гонзо тебе не брат, а просто человек, с которым ты пару раз встречался; вы пришлись друг другу по душе, но, в конечном счете, напади на вас двоих акула, он скормит тебя ей ради мизерного шанса, что она объестся или поперхнется твоей недожеванной ногой.

– Вон отсюда, – говорит Гонзо и помахивает пистолетом, глядя на дорогу.

Периферическое зрение подскажет ему, если я шевельнусь, а старые добрые биологические процессы вызовут сокращение мышц и единственно возможную реакцию: Гонзо выстрелит. Вот почему я сижу неподвижно. Пушка покачивается, дуло на миг сдвигается вниз и вправо. Теперь я представляю, что случится, если Гонзо разрядит пистолет в этом направлении. Пуля угодит в огромный бензобак, превратив хранящуюся там химическую энергию в яркую раскаленную сферу. Долю секунды она будет напоминать плазменный шар, какими забавлялись джарндисские хиппи, а затем станет похожа на модель зарождающегося солнца. Впрочем, этого мы не увидим – нам выжжет глаза, а следом канут в забвение и наши мозги, прежде чем мы успеем постичь суть убивающего нас механизма.

Подумав так, я готов немедленно покинуть грузовик. Сдается, это разумный выход из довольно щекотливого положения. Но со мной обошлись уж очень жестко: в конце концов, пострадавший здесь я. Гонзо виноват и по всем законам должен раскаяться. С другой стороны, так уж оно заведено: куда проще разозлиться. Похоже, я чем-то ему насолил: все мы время от времени причиняем друзьям боль. Интересно, какой из моих неизвестных проступков мог так глубоко ранить Гонзо? Очевидно, я здорово напортачил. Или он просто влюбился в Ли, а она в него – в лучших традициях «паскудных измен», по выражению Джима Хепсобы. Вспоминаю ее вчерашнюю попытку извиниться, ее неловкость. «Мне так жаль». Не так уж и жаль, раз она не сумела ни одуматься, ни раскаяться. Что-то здесь неладно… Господи, умоляю, неужели это еще не все?

За размышлениями я упустил шанс ударить Гонзо в несущемся на дикой скорости грузовике, пока одной рукой он держал руль, а второй пистолет. Не скажу что я об этом жалею. Гонзо повторяет:

– Вон отсюда.

Чтобы добиться от меня желаемого, ему нужно всего-навсего остановить машину или хотя бы притормозить – не то, приземляясь, я поврежу себе что- нибудь посущественнее шнурков. Говорю ему об этом. Может, я неясно выразился? В ответ Гонзо нажимает на спуск куда больше раз, чем я считал возможным.

В кои-то веки меня подстреливают.

Впрочем, когда стреляет друг, а не враг, это вряд ли считается. Но кто мне теперь друг, а кто враг…

Ощущение, когда тебя расстреливают в упор, весьма точно расписано в книгах и фильмах. Вот только сознания я не теряю. Получив несколько пуль в брюхо, я с лихвой испытаю на себе все прелести нового опыта. Меня выбрасывает из грузовика: Гонзо впечатывает ботинок мне в грудь, аккурат над входными отверстиями пуль – боль небывалая. Я ловлю ветер и секунду парю на нем, как воздушный змей. Позвоночник максимально выгибается, руки распростерты, агония перебивает тошноту. Я будто сошел с какой-нибудь картины Энди Уорхола: «Силуэт застреленного человека», шелкография, один из двадцати четырех кадров короткого фильма. Я напечатан черным по желтому и переведен на футболку. Я новый Че Гевара. Доля секунды отделяет меня от асфальта.

По-прежнему не отключаюсь.

Я похож на танцора брейка, выделывающего невероятное сальто. Отскакиваю от земли, задевая ее ресницами; хрупкие усики чувствуют так много: пересохший асфальт, пыль и гравий, пшеничное зернышко, незначительную клейкость поверхности. Воздух пахнет машинным маслом и зноем, пустынной травой и еще чем-то приторным. В следующий миг я выпрямляюсь и лечу в такой позе за грузовиком. Боль оседлала мою тень, сковала мои ангельские крылья. Кости поломаны, но, какие именно, я определить не в состоянии. Ноги проходят сквозь землю. Она слишком мягкая, чтобы выдержать мой вес. Как сладкая вата. Я – титан. Она удержит меня, только если я лягу, и мой выдающийся вес скомпенсирует большая площадь соприкосновения.

Лежу, но сознания не теряю. Теперь бы самое время, скакать-то я перестал, но, похоже, я забыл, как это делается. Вроде должна наступить темнота, затем кома и, надеюсь, благодатная смерть. Если такие явления еще существуют, то они ленятся или устроили забастовку. Либо я – пассажир второго класса, а обморочный вагон пока занят важными персонами.

Я лежу, прижавшись лицом к раскаленному асфальту. Ухо колет камешек. Словами не передать, как это раздражает. В довершение всего у меня начинаются галлюцинации. Какой-то человек в цилиндре орет, чтобы я очнулся, – смех да и только, я ведь бодрствую и прекрасно вижу все это безобразие. Незнакомец трясет головой и даже хлещет меня по щекам. Лупит, как девчонка. Ха! Меня же подстрелили. Что мне его оплеухи! Я не чувствую боли. Сообщаю ему об этом. У него большие коровьи глаза. Может, он и есть корова. Добрая корова, пришедшая посидеть со мной, пока я умираю. Он не льет слезы на мое лицо, а с коровьей непосредственностью его лижет. Ему хочется поговорить или печенья, а может, просто помочь собрату-млекопитающему. Корова-товарищ. Интересно, он расстроится, когда я умру? Может, лучше чуточку подождать, пока он исчезнет… Подождать, Товарищ Корова? Да, отвечает