изучающей психологию, которая в сопровождении работника Центра пришла поговорить с отступником Эшем, расспросить, что заставило его предать свою семью, свой род. Полученные от отца сведения, касающиеся деятельности медицинских учреждений Центра, позволят мне ответить хотя бы на основные вопросы, какие мне могут задать.
– Полагаю, даже в этом случае тому моему
Я видела жестокую сторону Эдема, но не видела, как действуют его учреждения.
Стены и решетки. Пальцы, впивающиеся в иные из них. Чего жаждут эти люди? Помощи? Пищи? Свободы?
В пропагандистских роликах всегда говорится о том, как низок уровень преступности в Эдеме. Кто захочет воровать либо убивать, если воровать – это значит лишать пищи весь род человеческий, а убивать – добивать и без того, по статистике, убывающее население? Наверное, в сравнении с его общей численностью количество узников в тюрьме действительно невелико: я насчитываю примерно сто камер, расположенных по периметру уходящего ввысь обширного помещения прямоугольной формы. И все же для общества, объявляющего себя утопией, их слишком много. Интересно, много ли людей, обычных людей, вообще знает о существовании этого места?
У входа сидят двое дородных охранников. Вопреки моим ожиданиям, оружия при них нет.
– Нам к заключенному номер восемьдесят девять, – отрывисто бросает Лэчлэн, предусмотрительно вертя в пальцах ручку. Другая, такая же, заложена у него за ухом.
– Вас нет в списке, – не поднимаясь с места, говорит один из охранников.
– Запрос должен был поступить, пока мы шли сюда. – Судя по тону, объясняться Лэчлэну невероятно скучно, а для убедительности он еще и зевает во весь рот. – Давно секретаря надо было уволить. – Он пожимает плечами и указывает на меня пальцем через плечо. – Велено опекать эту особу, чтобы боссу потрафить. – Он заговорщически понижает голос. – Его любимица. – Лэчлэн подмигивает, и я делаю вид, что смущена. Учитывая обстоятельства, не такая уж трудная роль.
– Из камеры его выводить надо? – спрашивает охранник.
Лэчлэн поворачивается ко мне. Наступает мой черед.
– Нарушенную психику нельзя сколько-нибудь серьезно изучать через тюремную решетку, – менторским тоном говорю я, вертя в ладони блокнот, вынимая и вновь возвращая на место вставленную в него ручку. – Важно понять, что лежит в основе антиобщественного поведения, дабы подавить его проявления в зародыше. – Хотелось бы верить, что я изъясняюсь как и положено студенту-гуманитарию, озабоченному только одним – понравиться своему научному руководителю. Я долго репетировала эту роль.
Лэчлэн демонстративно закатывает глаза.
– Вылечить, наверное, его хочет.
– Этого уже не вылечишь, – бросаю я, – но возможно, удастся другим помочь, пока не сбились с пути.
Лэчлэн впечатывает кулак в ладонь другой руки.
– Таких только одним способом исправишь, – говорит он. – Кулаком, если захватить болезнь вовремя, и более кардинально, если кулак не сработает.
Видя в молодом чиновнике, роль которого усердно играет Лэчлэн, единомышленника, охранник смеется, кивает напарнику, тот проверяет при помощи какого-то электронного устройства, нет ли у нас при себе оружия. Я предлагала взять его с собой, но Лэчлэн сказал: нет. Ношение оружия в зоне безопасности запрещено, даже охранникам. По словам Лэчлэна, это облегчает нашу задачу. Когда есть оружие, люди умирают… и среди этих людей можем оказаться и мы.
У нас одна забота – вытащить Эша из тюрьмы.
Охранник сопровождает нас до камеры, в которой нет ничего, кроме двух стульев, стола с вделанными в него кольцами-наручниками и окна с матовым стеклом, через которое ничего не видно.
– Ожидайте здесь, – говорит он. – Сейчас приведу заключенного.
– Лэчлэн, – шепчу я, – оттуда, наверное, ведется наблюдение. – Я киваю в сторону окна. – И если он будет прикован к столу…
– Ш-ш-ш, – останавливает он меня. – Если так, то это значит лишь, что действовать надо быстро. – По первоначальному плану, мы должны были делать вид, будто допрашиваем Эша, пока не убедимся, что охранники вернулись на свои места. Я думала, у меня будет какое-то время, чтобы взять себя в руки, сделать несколько глубоких вдохов. К такому я не готова!
Но придется.
– Придется заняться им снаружи, в общем зале, – говорит Лэчлэн, и следом за ним я выхожу из допросной.
– Эй! – доносится из соседней с ней камеры. Лэчлэн качает головой. Не вмешивайся. Сосредоточься на деле, безмолвно взывает он. Но я не могу не посмотреть в ту сторону.
Это незнакомый мне невысокий дородный мужчина. Он одет в серую тюремную робу, на открытых участках кожи – на лице и на руках – видны отметины, похожие на ожоги. Он подкрадывается поближе и говорит самую страшную вещь из того, что можно было сейчас услышать:
